Макаров встал с кровати и прошелся по прохладным желтым половицам. Голова болела по-прежнему – он знал, что требуется для лечения, – и стал собираться.
В карманах мятых брюк нашел остатки от зарплаты. В этом смысле все было в порядке. Макаров поискал расческу, чтобы навести порядок на голове, но расческа куда-то провалилась, тогда он пригладил волосы рукой и вышел на улицу.
В автоматизированной пивной стоял ровный гул, возле высоких столиков с мокрыми мраморными покрытиями толпились люди, слоями в воздухе плавал сизый дым. Макаров постоял недолго около буфетчицы, менявшей бумажные деньги на двугривенные, и с блюдечком соленых сушек в одной руке и пивной кружкой в другой пристроился на подоконнике у окна, подальше от шумных разговоров.
Он медленно тянул пиво, и Иван Алексеевич не выходил у него из головы.
Макаров вспомнил, как учитель математики воевал с курильщиками, хотя сам курил беспощадно. Каждую перемену Иван Алексеевич приходил к уборной и вставлял в мундштук сигарету. Мундштук был длинный, да его еще удлиняла сигарета. Длинный курительный прибор учителя смешил ребят, но Иван Алексеевич с мундштуком не расставался. Если не было сигарет, он носил с собой папиросы, обламывал гильзу, бросал ее, а табачную часть вставлял в свой мундштук.
Все эти табачные манипуляции Ивана Алексеевича Макаров запомнил с такой тщательностью потому, что в то время он как раз тоже начинал курить и, бывало, целую перемену толкался возле учителя, исполняя обязанности «шухарильщика». Дело в том, что, откурив, учитель заходил в уборную бросить окурок, где в это время некоторые отчаянные головы, среди которых был и Макаров, спрятав «бычок» в рукаве, пускали через нос дым. Обычно кто-нибудь стоял на «шухере» – непринужденно прогуливался возле Ивана Алексеевича, и когда тот заканчивал курение и вот-вот должен был войти в уборную, заскакивал из коридора раньше него и упреждал свистящим шепотом:
– Атанда!
Но случалось, «шухарильщик» отвлекался, и учитель неожиданно появлялся в дверном проеме, спокойно и презрительно разглядывая курильщиков.
Однажды так же попался и Макаров. Иван Алексеевич велел ему вывернуть карманы и бросить в унитаз две папироски. Он не шумел, не уводил в учительскую для накачки.
– Доживешь до десятого класса, тогда хоть закурись! – говорил он, и действительно на выпускном вечере они курили вместе. Внизу, в зале, играла музыка, а они стояли, как на перемене, и курили. Иван Алексеевич сосал свой мундштук, а Макаров жевал папиросу.
Было страшно неудобно. Макарову хотелось куда-нибудь скрыться и покурить с ребятами, в своей компании, но Иван Алексеевич сам угостил его, и отказываться было неловко.
Макаров тянул пиво, вглядываясь сквозь неровное стекло автоматизированной пивной в улицу, где полз, изгибаясь, как гусеница – то собираясь, то распрямляясь, – красно-желтый трамвай.
– Тем, кто нас согревает – физкультпривет! – крикнул кто-то ему прямо в ухо, и Макаров вздрогнул. Это был Колька Суворов, спортивная звезда школы № 17, в прошлом лыжник, ныне лыжный тренер. Они учились вместе, не в одном, правда, классе, но кончали школу в один год. Колька уселся, и Макаров сказал ему:
– Слышишь, отец, вот какое дело…
– Постой, постой, – закричал бывший спортсмен, а ныне тренер, толстенький, кругленький и розовый, неиссякаемый спортивный оптимист. – Давай сперва выпьем, жара, терпенья нет.
Он заглотал пиво широкими, гулкими глотками, на дне кружки осталась лишь пена.
– Все дела, дела, – закричал он, – некогда вот просто так посидеть, покалякать. Может, потом о деле, а?
– Нет, – сказал Макаров. – Ты помнишь Метелина?
– Метелина? – бодро переспросил Суворов, жмуря глаз, думая. – А-а, который… Не помню!
– Ну, Ивана Алексеевича, учителя математики. С мундштуком курил.
Колька рассмеялся:
– Бегемот!
Метелина за глаза звали Бегемотом. У него был мощный бас. Никто, конечно, в школе живого бегемота не видел. Зоопарка в городе не было, но всем казалось, что у учителя голос похож на бегеможий. Тогда Макаров к этому относился спокойно, у всех учителей были клички, без исключения. Но теперь, когда он прочел траурное извещение, Колькино напоминание прозвучало кощунственно, и Макаров поморщился.
– Да. Так он умер.
– Все там будем, – сказал Колька, беспечно улыбаясь. – Или как там у классиков? Все в землю ляжет, все прахом станет…
– Ты помнишь о нем что-нибудь? – спросил Макаров, вглядываясь в лицо Кольки, впервые за столько лет вглядываясь.
– Прости, старик, – ответил серьезно Колька. – Сколько лет назад мы кончили школу? Пять да пять… Десять. Десять лет. Что же можно запомнить? Был такой Бегемот, и все. С циркулем вечно ходил. С большим таким, деревянным.
Да, Метелин ходил с циркулем, которым чертят на доске. В один конец вставляется мелок…
Макаров снова посмотрел на Кольку. Колька уже забыл про все. Он опять улыбался и пил пиво, и кадык ходил у него на горле, и, когда он глотал, раздавался неприлично громкий звук. «Ах, черт, – подумал про себя Макаров, – глотает как, жадюга».
Они допили пиво и разошлись. Голова все не проходила, и Макаров решил прогуляться. Народу на улицах было немного, теперь по субботам все уезжали за город, не то что раньше. Пятидневная неделя. «На кой черт она нужна, – думал Макаров, – деваться некуда». Выбор небольшой – или в пивную, или в турпоход. Но турпоходы Макаров не выносил органически, весь этот организованный отдых, никуда не спрячешься. Да и с кем идти – не одному же?.. Была бы рабочая суббота – пошел, поработал, отвлекся бы хоть. Черт, почему не придумают дежурств? Кому дома тоскливо, пусть пойдут, поработают, отведут душу…