Эти наблюдения по поводу религии и характерных для жителей Берлина практик смерти нуждаются в дальнейшем прояснении. В конце концов, город долго имел репутацию нечестивого – такое представление утверждалось, как ни парадоксально, несколькими поколениями городских священнослужителей. Учитывая предполагаемые непослушание и либеральность горожан, общее отсутствие патриотизма, анархическую политику и низкую посещаемость церкви, многие служители протестантской церкви в первые десятилетия XX в. уверенно говорили о Берлине как о «самом нерелигиозном городе в мире»128. Между тем подавляющее большинство горожан не просто формально присоединились к тому или иному религиозному сообществу, как уже было отмечено выше: они были также и сторонниками религиозных обрядов погребения. По меньшей мере 82 процента протестантов, согласно городской статистике, в 1930 г. были похоронены «с церковным сопровождением»129. Меньшая, но все же значительная часть католиков – 62 процента – также получила после смерти религиозные ритуалы130. Что до евреев, то статистика менее определенна, но все же показательна: в 1930 г. среди евреев зафиксировано 2453 смерти, и 2288 похорон проведено в сопровождении религиозных обрядов131.
Что же означало для берлинцев религиозное погребение? Протестантских пасторов, которые считали похороны в «большом городе» христианскими лишь по форме, этот вопрос никак не затруднял. Они настаивали, что городские похороны бездушны, особенно по сравнению с благочестивыми деревенскими обычаями. Лишь в деревнях люди сохраняли чувство «величия и торжественности» смерти, отмечая ее приход всей общиной. Герман Прибе, министр бюргерства Груневальда, грустно размышлял: на селе люди выходят на улицу всей деревней, чтобы присоединиться к траурной процессии; звенят колокола, поют дети; после церковной службы они все перемещаются на кладбище, и, пока зарывают могилу, воздух оглашается пением. Такие благочестивые деревенские церемонии, писал Прибе, объединяют живых и мертвых, преобразуя «частную смерть в духоподъемное событие для всей общины»132.
Как не похоже это было на берлинские похороны! Они, по словам Прибе, духовно убоги и попраны признаками материализма, самомнения и человеческого тщеславия, особенно на краю могилы, где «ладан густыми облаками уплывал в небеса». Уже «стало практически поговоркой», что «нигде не встретишь столько лжи, как возле могилы» – писал он, имея в виду привычку скорбящих, произносивших мемориальные речи, слишком усердствовать в восхвалении покойного133. Прибе добавлял: «Есть такие похоронные обряды, которые на самом деле антиобряды, которые показывают совершенную беспомощность современного человека, встретившегося со смертью»134. Пастор был твердо убежден, что
похороны в большом городе страдают из-за [влияния] меркантилизма на кладбищах, большого расстояния, которое участники должны пройти [чтобы попасть туда], нехватки времени, что не оставляет горожанам ни минуты для размышления, раздробленности и необъятности общин, в которых не может возникнуть чувство единения в горе, боязни совместного пения (запевают в основном нанятые за деньги квартеты) и тому подобных вещей. Похороны часто создают впечатление, что на усопших больше нет ни времени, ни спокойствия135.
Хотя на рубеже 1920 – 1930-х гг. большинство похорон в Берлине проводило духовенство, чтение Библии во время них стало уже чуть ли не исключением. Прибе писал: «Большинство понесших утрату и участников похорон видят в священнике в первую очередь того, кто произносит речь за упокой, а не вестника вечной жизни, и оценивают его службу по тому, насколько “хорошей”, “проникновенной” или даже “запоминающейся” была его речь». Сугубо христианские аспекты службы – библейские стихи и молитвы – стали просто «атмосферным украшением» или, хуже того, «необходимым злом, которое должно быть включено в цену, раз уж без них нельзя пригласить пастора вести [похороны]»136. Для Прибе все это означало «похоронное бедствие»: похоронная служба стала пустым ритуалом, в котором почти ничего не осталось от изначального стремления Лютера: напомнить живущим о Христовом обещании спасения и вечной жизни.
128