— Я, в сущности, написал одну-единственную стоящую книжку.
— Хм?
— Давно, очень давно, когда вас и на свете не было. Когда и я был молод, и страна была молода, и все было полно надежд и ожиданий.
— Ну, ну, растелитесь уже! Назовите мне свой шедевр. Знаем мы эту вашу эпоху великих ожиданий. Впрочем, и наш брат встрепенулся об ту пору, полез как клоп изо всех щелей. Вот, а вы говорите, вас наш еврейский вопрос не трогает. Да вы за одну эту эпоху надежд и ожиданий в ножки нам поклониться должны… Ну, не буду, не буду. Занятные были времена, ничего не скажешь. Так что с вашим шедевром? Видно, шумок был вокруг вашей книжечки? То-то Беляков заколыхался, как вас увидел.
— Нет, нет, это он меня с кем-то спутал…
— Ха! Беляков никогда ничего не путает. Что-то он про вас сразу вспомнил. Наверняка скверность какую-нибудь. Теперь будет кругами ходить, пока не выходит.
— Да что же ему от меня… Ох! Он ведь меня к шести в гости звал!
— Видите? — с торжеством воскликнул Миша. — А теперь уже восьмой час, скоро ужинать. Ну, С., теперь держитесь!
Миша развеселился, начал рассказывать злые анекдоты про Белякова, и к тому времени, как они вернулись в дом творчества, писатель так и не успел назвать ему свою первую, и, как он теперь ясно видел, единственно настоящую книжку.
* * *К ужину все обитатели дома собрались почти в одно время. Детские писательницы, лысый восточный человек и супруги Беляковы сидели уже за столом, когда С. вошел в столовую. Только Миши еще не было. Писатель пробрался на свое место, положил на колени салфетку и немедленно обратился к Белякову:
— Вы меня простите, так и не собрался заглянуть к вам. Вышел, вот, пройтись с Мишей, впервые после болезни, и…
В этот момент появился Миша и направился к своему месту, включив на ходу телевизор. Беляков похлопал по незанятому стулу справа от себя и пророкотал благодушно:
— Полно вам, Миша, вбок-то на телевизор смотреть, глаза портить! Садитесь-ка вот одесную, побалуйте старика.
Миша, незаметно для Белякова, сделал легкую гримасу, но тут же встал и пересел на указанное место.
Извиняющиеся слова С. остались неуслышанными.
— Вот, загулялись мы с Мишей, — снова обратился он к Белякову, — и так я до вас, увы, и не дошел…
И в ту же самую минуту Беляков заговорил с Мишей:
— Ну-с, что поделывали нынче, молодой человек? Как времячко золотое убивали?
— Да вот, — Миша кивнул в сторону С., — мы с ним…
Беляков на секунду перестал жевать и, не глядя, обратил к С. свое большое лицо:
— Что?
— Мы с ним гулять ходили, — сказал Миша.
— И стало поздно к вам зайти, вы уж простите, — закончил писатель, напрягая легкие.
— Что он говорит? — потребовал Беляков.
— Прощения просит! — гаркнул Миша.
— А за что?
— Что к вам не успел зайти!
— Зайти? Он ко мне зайти хочет? — Беляков пристально глянул к себе в тарелку, потом в тарелку жены, потом в Мишину, но, видимо, не нашел, чего искал. — А кто таков?
Писатель с ужасом ожидал, что вся сцена первого знакомства повторится заново, но Миша промолчал, а старушка Белякова положила мужу на тарелку облупленное крутое яйцо, и Беляков сосредоточил на нем свое внимание. Лысый восточный человек сказал:
— Николай Николаевич, а я вас в литературной энциклопедии посмотрел. Мы ведь, оказывается, вас даже по истории литературы проходили, вашу повесть «Маевка в октябре». Почитать, правда, не пришлось, только упоминали, вместе с «Неделей» Либединского…
Беляков, безуспешно гонявший скользкое яйцо по тарелке, сильно надавил ножом, яйцо стрельнуло через весь стол и шлепнулось на пол.
Миша с легкой улыбкой положил нож и вилку, встал с места и быстро вышел в проходную гостиную.
— А вы где, с позволения сказать, проходили эту историю литературы? — спросил Беляков.
— В литинституте, — ответил восточный человек.
— Где, я спрашиваю? В Усть-Курдюке? В Казы-Балдуе? В Тьмутаракани?
— Нет, — спокойно ответил восточный человек. — Я в Москве учился.
— Э? Не слышу, — сказал Беляков, принимаясь за второе яйцо, предусмотрительно разрезанное старушкой на половинки.