— Иван, Иван, опомнись! Какие чернила и бумага? Какой архив? Какой псевдоним?
— Да мой же, мой, и псевдоним, и архив! Я — не ты, всякий лоскуток храню. И чернила мои, да не нынешние, а тогдашние, и бумага тогдашняя, на которой Лизанька печатала, вот я в третий экземпляр и вносил свои поправки и варианты — и немало улучшил, надо сказать, только автор упрямый был, моей бескорыстной лепты не принял. Ну, а я не выбросил, приберег. Рукописи, правда, шустрячок наш не найдет, поелику нету ее в природе. Зато вставки мои рукописные найдет, и первое издание, разумеется — все найдет, что нужно.
— Так у тебя есть моя книжка?
— И даже две.
— Зачем же тебе эта…
— А затем, чтобы у тебя не было. Притом, три еще лучше, чем два. Крепче. Не случайно, скажет этот Миша будущий, Беляков столько экземпляров забытой книжки хранил… Ведь лучше, согласись? А то — зачем, да зачем.
Писатель боялся, что совсем не будет спать в эту ночь, и принял снотворное, чего почти никогда не делал. И спал бы долго, но в начале восьмого в дверь настойчиво постучали. С трудом вырываясь из ночного кошмара и еще не успев отделить его от дневного, С. пробормотал:
— Да-да…
В дверь заглянул Миша.
— Ох, С., вы еще спите! — возбужденно проговорил он.
Писатель вжался в подушку и зажмурился. Ночной кошмар мгновенно перелился в настоящий, вчерашний. Вот этот Миша уже поднял архив и теперь прибежал, возбужденный, поделиться своим открытием…
— А я поделиться прибежал! Вы же обычно так рано… а у меня такое…
— Да, Миша? — с усилием проговорил писатель, приходя в себя.
— Вставайте скорей да пойдем гулять. Меня распирает прямо! Я вас внизу подожду!
Ни вставать, ни тем более гулять с Мишей совершенно не хотелось. Хотелось натянуть одеяло на голову и уйти обратно в глухое подводное царство — уйти, и, по возможности, не возвращаться. Возвращаться, чувствовал С., было не к чему.
Однако, по давно усвоенной привычке, он поборол недостойную слабость и встал. Еще ночью, вернувшись к себе в полуобморочном состоянии, он все же отчетливо решил: с самого утра, не завтракая и ни с кем не встречаясь, собрать чемодан и уехать. Если спросят, скажу, нездоров, совру что-нибудь — главное, уйти, убраться, не сталкиваться, не видеть и не слышать.
Бриться некогда — дома! Хотя щетина на лице выросла исправно.
Одеться. Белье уже несвежее, но мыться и подавно некогда — дома, дома! Новый костюм, свидетель «этапа»…
Застелить постель. Собрать немногий накопившийся мусор и выбросить в корзину. Разорвать вчерашние исписанные листы — и туда же.
Сложить вещи. Умыться после сна все же необходимо — не забыть оставить снаружи зубную щетку и захватить с собой вниз полотенце.
Миша встретил его в прихожей:
— Вы куда это с вещами?
— Простите, Миша, но я не пойду гулять. Только умоюсь вот, и мне надо ехать в Москву.
Писатель поставил чемодан около телефона и быстро закрыл за собой дверь ванной комнаты.
Миша, однако, его дождался и, не дав взять чемодан, подхватил под руку:
— Да бросьте вы, С., чего это вам так срочно понадобилось? Какие такие срочные дела? Пошли, прогуляемся, позавтракаем, а там и поедете. Вы только послушайте, что я вам расскажу!
Пытаясь высвободиться поделикатнее, С. с раздражением подумал, что молодой человек был совершенно прав, когда осуждал себя за безразличие к чужим чувствам. Ну а сам я? — тут же одернул он себя в мыслях. Так я за ним ухаживал, общаться хотел, а чуть у самого неприятность — и плевать мне на него? Даже выслушать не хочу, даже уехать собирался, не простившись.
— Ну, расскажите, — сказал он как можно мягче и взял чемодан. — Проводите меня на станцию, вот и прогуляемся.
— Э, нет, не на станцию мы пойдем, — решительно заявил Миша, и, выйдя из ворот, потянул С. в противоположную сторону. — Идемте, идемте, проверим, какие мы с вами мужики, — настойчиво и возбужденно повторял он. — Пошли пульки половим. Вы старик, а я еврей — ну, мужики мы или нет? Мне это теперь особенно знать надо. Испытаем свое мужество, вы же сами просились.