Затем в столовой появился большелицый толстый старик, опиравшийся на маленькую старушку с миловидным белым личиком. Став на пороге, он легким толчком запустил свою старушку вперед, она покатилась, засеменила, отодвинула стул, на который он и уселся, широко раскинув полы толстой куртки верблюжьей шерсти. Пока старушка наливала ему из самовара чай в толстостенную полулитровую кружку с немецкой надписью на боку, накладывала еду на тарелку, мазала хлеб маслом, старик обводил сотрапезников испытующим взглядом, словно бы чего-то ища. Наткнувшись на новоприбывшего, он скептически поднял густую белую бровь, и все его лицо явственно изобразило недоумение.
— Еще один пустынножитель, что? Сейчас из Москвы? — громко рявкнул он, и голоса за столом умолкли, и все взгляды устремились на писателя.
С. поспешно отложил вилку, смущаясь и радуясь, что вот наконец начинается его знакомство с соседями, и ответил:
— Да вот. Захотелось отдохнуть, — сам не заметив, как сорвалось с языка это обидное «отдохнуть».
— Как там Москва? Стоит, дышит, что? — продолжал гудеть старик, недовольно вертя головой, пока старушка подвязывала ему салфетку.
Писателю очень хотелось сообщить присутствующим какие-нибудь новости о Москве, но он ничего не мог припомнить, поэтому лишь улыбнулся как можно приветливее и сказал:
— Да понемножку.
Но старик, видимо, не расслышал и еще зычнее и настойчивей спросил:
— Что? Стоит, говорю, Москва-то, дышит себе?
— Громче, — не отрываясь от телевизора, бросил писателю бритый юноша, и тот, напрягая легкие и старательно артикулируя, гаркнул:
— Утром стояла!
— Шутник… — пробормотал старик как бы с огорчением и взял в руки кружку, но тут же поставил ее на стол: — Фамилия ваша будет как?
Вытирая под столом о скатерть влажные руки и чувствуя, как терпнет кожа на лице от взглядов, писатель ответил:
— Меня зовут Николай Николаевич С.
— Как?
— С.!
— С.? Ну-ну, возможно. Возможно вполне. Шекспировед?
Весь красный, писатель отрицательно покачал головой.
— Не шекспировед? Как странно. Вы уверены?
Писатель кивнул.
— Не шекспировед. Надо же. А как фамилия-то?
— С.! — сказала ему прямо в ухо старушка.
— Ах, С.! — благодушно пророкотал старик и уронил на колени большой кусок рыбы. — Постойте, дорогой, да я же вас знаю!
У писателя замерло сердце. Его помнят?
— Это же вы написали в конце тридцатых годов такую прелестную… такое прелестное… Лизанька, помнишь?
Старушка закивала.
— Такое прелестное… Лизанька?
— Стихотворение? — готовно откликнулась старушка.
— Стихотворение… — задумчиво повторил старик. — Пожалуй… Или это была небольшая повесть… Я много плакал над ней. Много плакал. Спасибо вам, вы чудесный.
Сердце разжалось и больно застучало. С. никогда не писал стихов, а проза его была совсем не такая, чтобы над нею проливать слезы. К тому же, в конце тридцатых годов он вообще ничего не мог написать. Старик с кем-то его спутал. С. хотел объяснить это старику, но тот не дал:
— Нет, вы чудесный, чудесный, теплый писатель. Вы и нынче так же хороши, что?
Писатель решил вывести из заблуждения хотя бы остальных:
— Он ошибается, — сказал он негромко. — Он имеет в виду не меня.
Одна из немолодых женщин сочувственно откликнулась:
— Не принимайте близко к сердцу.
— А что он имеет в виду, это мы со временем узнаем, — безучастно заметил бритый юноша.
После ужина несколько человек сели в маленькой проходной гостиной покурить, и писатель остро пожалел, что не курит, так они уютно и дружелюбно друг к другу сидели. Он замешкался у книжного шкафа, притворяясь, будто рассматривает еле видные в углу книжные корешки, и обдумывая, как бы ему пробраться между коленями и ступнями и присесть на свободный стул около пианино. Но у него не хватило духу, и он быстро пошел к выходу, вновь ощущая тяжесть ватных плеч и жесткую кору волосяной прокладки на пиджачной груди.
В прихожей у телефона сидел молодой с бритым черепом. Он не был ничем занят, не читал, не думал, а смотрел прямо на писателя своими прозрачными, как виноградины, глазами, и писатель с новым замиранием надежды понял, что имеет все основания заговорить. Он кивнул на телефон и спросил сдавленно:
— И в Москву можно?
— Да хоть в Париж, — ответил юноша, не отводя своего незаинтересованного, но пристального взгляда. Писателю на мгновенье стало, по привычке, стыдно своей старости, но он тут же напомнил себе, что собеседник его молод и что стыдиться не надо.