— Как ты права, — сказала она. — Как это мило с твоей стороны, Доротея. Так тонко, так умно, но этим делу не поможешь. Мистер Филд, я никогда в жизни никому не позволяла здесь курить, но если хотите, можете выкурить здесь одну сигарету.
Дэвид не улыбнулся, но поблагодарил ее и достал портсигар.
Напряженное ожидание продолжалось. Казалось, весь дом тайно прислушивался, а ветер рыскал и рычал под окнами.
— Он должен ее понять, — вдруг сказала Фрэнсис. — Это невероятная история, и Годолфин должен ее понять. В конце концов, совершенно ясно, как все это произошло.
— Тише, — Габриель подняла маленькую желтую ручку. — Слышите, они идут.
Все посмотрели на нее. Ее необычайно острый слух в этом доме, где она знала каждый уголок, был просто потрясающим. Это скорее было какое-то шестое чувство, развившееся на запутанных тропинках старых воспоминаний и инстинктов, а не обычный человеческий слух. Она подняла руку и резко повернулась.
Конечно, она была права. Через мгновение внутренняя дверь, которая соединяла столовую с большой гостиной, скрипнула, как будто кто-то осторожно поворачивал ручку, и на пороге возник Годолфин. Он оглянулся назад.
— Входи, — сказал он. — Они все здесь.
Он широко открыл дверь, но не было никаких признаков присутствия Филлиды, и он опять исчез на мгновение, а потом снова появился, ведя Филлиду за руку. Это была экстравагантная пара, вышагивавшая по розовому китайскому ковру. Годолфин выглядел уже лучше, морщины, так поразившие всех при его первом появлении, разгладились. Какое бы впечатление ни произвел на него разговор, он выглядел бодрее. В его движениях было больше живости, и вместе с ним в комнату ворвалась мощная волна энергии, и все они вспомнили, что все-таки он был неординарной личностью. Фрэнсис впервые подумала, что он, должно быть, очень сердит.
Поникшая Филлида выглядела совершенно изможденной. Ее темные ресницы были опушены, а руки безвольно повисли вдоль тела.
Дэвид пододвинул ей стул, и Годолфин помог ей сесть. Его манеры были властными и собственническими, и Габриель, пристально наблюдавшая за ним, всплеснула руками.
— Ну, — сказала она.
Это прозвучало угрожающе, но почему-то гораздо приятнее, чем принятое в таких случаях соболезнование или прошение. Годолфин, стоявший к ней спиной, повернулся и с нескрываемым интересом взглянул на нее. Он ее узнал.
— Это ужасно, — отрывисто сказал он высоким тонким голосом. — Ужасно. Такой удар для вас всех… И не слишком радостно для меня. Есть только один выход. Я долго пытался объяснить все это жене. Мы должны собраться все вместе, все выяснить, и тогда мы с ней можем все начать сначала.
Он стоял перед ними, встревоженный и важный, крайне истощенный, с исхудалым лицом. Его подбородок дрожал. Неожиданный удар сделал свое дело: он стоял, тяжело опираясь на палку, комок натянутых, как струна, нервов.
— Как это все трогательно, — давно Габриель не говорила таким чарующим и обворожительным голосом. — Безусловно, вы совершенно правы, мистер Годолфин. Пусть полиция разбирается в смерти Роберта, и все здесь должно быть полностью выяснено, пока… другое соглашение не вступило в силу. Но до тех пор, пока дело Роберта не раскрыто, вам, естественно, лучше держаться подальше от Филлиды и этого дома. Так чем вы сейчас собираетесь заняться? Опять уедете за границу?
Он поднял голову, и всем на мгновение показалось, что он сейчас рассмеется.
— Нет, дорогая миледи, — сказал он. — Я провел последние годы в мерзком ламаистском монастыре, в исправительной келье, как они это называли. И только мысли о доме и жене помогли мне все это выдержать. Я не намерен снова терять ни то, ни другое.
Его последние слова утонули в звенящей тишине, и лицо Габриель стало каменным.
— Понятно, — тихо сказала она. — И что вы предлагаете?
— Что мы сразу все выясним и посмотрим, как можно исправить все это безобразие, — раздраженно и немного презрительно проговорил он хриплым голосом. — Это единственное, что мы можем сейчас сделать. Я намерен сразу же взять это дело в свои руки, так как оно касается лично меня. Я сделаю все сам.
Филлида впилась в ручки кресла и безуспешно пыталась справиться со своим голосом.
— Он не понимает, — беспомощно сказала она. — Он хочет жить здесь.
— Разумеется, это совершенно исключено, — ровно, без всякого выражения проговорила Габриель.
— Я так не думаю, — так же решительно ответил Годолфин. — Вы смотрите на это дело с неверных позиций. Посмотрите, полный дом женщин, отданных на растерзание полиции. Как выяснилось, ваши юристы никуда не годятся. Филд не может ничего сделать, потому что у него нет никаких прав, он даже не гражданин этой страны. Вам нужен кто-то, способный уладить все дела. Откровенно говоря, я бы с большим удовольствием забрал отсюда Филлиду, и пусть эти чертовы люди говорят и думают все, что им взбредет в голову. Но она не хочет отсюда уезжать, и я ее понимаю. Я понимаю, что, с одной стороны, вернулся в очень сложное время, но, с другой стороны, мой приезд — это помощь провидения. Нет абсолютно никаких причин, по которым я не мог бы остаться здесь как гость и сделать все, что в моих силах, чтобы прояснить ситуацию. В конце концов, я смотрю на все это свежим взглядом, и меня абсолютно не стесняют глупые условности этой так называемой цивилизованной страны.
— Но, приятель, — даже Дэвид пытался протестовать. — Подумай хоть немного. Я могу понять, что все это для тебя такой кусок, который трудно сразу проглотить. Но, Боже мой, Долли, как бы больно тебе ни было, посмотри на вещи реально. Филлида вышла замуж за Роберта по любви и согласию, а его, беднягу, только что похоронили.
Годолфин повернулся к нему. Его трясло, вены на висках заметно вздулись.
— Я это понимаю, — сказал он. — Бог мой, это как раз единственное, что я очень хорошо понимаю.
Впервые он так явно позволил своей злости выплеснуться наружу, и всех охватило смутное предчувствие.
Годолфин отрывисто рассмеялся.
— Извините, — сказал он. — Но вы забываете, там, где я медленно гнил за гранью существования, не было места красоте и изяществу. Я вернулся с совершенно ясным сознанием. И меня не остановят доморощенные «позволительно» и «непозволительно». И меня абсолютно не заботит, выглядит ли то, что я делаю, прилично или неприлично в глазах «общества». Я хочу забрать Филлиду отсюда. Помните, она моя жена, а не Роберта. И если она не может или не хочет уехать со мной до тех пор, пока эта чертова тайна не раскроется, тогда я раскрою эту тайну. И ни одна живая душа на свете не сможет мне помешать. Я достаточно понятно выразился?
Все молчали. Филлида плакала, не скрывая своих слез, и в комнате было слышно только ее прерывистое дыхание.
Годолфин зло посмотрел на Габриель.
— Если вы не хотите, чтобы я остался в этом доме, миссис Айвори, — сказал он, — я остановлюсь в ближайшей гостинице. Но если в вас есть хоть капля здравого смысла, вы примете мою помощь и не будете ее отвергать.
Старая женщина задумчиво его рассматривала.
— Благодарю вас за предложение, — неожиданно смиренно сказала она. — Да, мистер Годолфин, мы были бы вам очень признательны, если бы вы на несколько дней смогли остановиться у нас как гость моего сына. — Она, улыбнувшись, помолчала. — Вы, конечно, будете вести себя, как гость.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, как два авантюриста, которые стоили друг друга. Он рассмеялся.
— Снимаю перед вами шляпу, — сказал он. — А-а, конечно, как гость.
Габриель вздохнула с облегчением и укрылась в глубине своего кресла.
— Я так устала, — проговорила она и потом продолжила в той самой отстраненной манере, которая напомнила Фрэнсис разговор в Хэмпстеде. — Нет, Доротея, я уйду, но не сейчас. Прежде всего, я должна кое-что вам всем сказать. Если не хотите, можете меня не слушать. Но я сейчас сижу в своей собственной гостиной, и у меня есть полное право говорить все, что мне хочется, и с вашей стороны было бы очень любезно ко мне прислушаться. Прежде всего, я очень стара. Так стара, что чаше всего мой разум блуждает там, где ему вздумается. Но иногда, обычно по вечерам, он становится очень ясным. И именно в это время мне все становится намного понятнее, чем вам, потому что у меня есть одно преимущество. Я смотрю на все это со стороны. Моя жизнь подходит к концу. Мои чувства уже мертвы, и мне уже почти безразлично, что случится со мной или с кем-то еще. Я не знаю, понимаете ли вы меня, но, хотя некоторые из вас — мои внуки, все вы для меня чужие. Вы не только не из моего поколения, но даже не из моей эпохи. Я смотрю на вас очень-очень издалека.