должен к тебе прийти посмотреть картины, можно? — Монотонно продолжала с того места, на котором прервалась.
(Вот и наступил вечер, и я вновь с тобой, душа моя.)
Он приходит через несколько дней.
Сначала осторожно заглядывает к Татьяне. Это просто замечательно, я не знал, — говорит, проходя мимо прислоненных полотен, иногда нагибаясь. — Мы тебе обязательно должны устроить выставку.
Она стоит, опустив руки, как будто ждет чего-то. Она не верит ему, что эта мазня. Он близко подходит к ней. — Извини, но я не могу. Ты же знаешь, кто я. — Да, да, — с облегчением она бормочет. — Мне от тебя ничего не нужно. — Но я тебе буду как брат.
Он меня отверг, отверг, — по телефону плачет позвонившая Римма.
— 4 страницы
Негра не было жалко. Он боялся уколов и анализов, все время стонал и плакал от неизвестной боли. Вокруг него собирались врачи на консилиум, щупали и мяли живот, негр стонал. Но что у него, никто установить не мог. Его русская, с бесформенным, кое-как слепленным телом жена приводила мутнокожего мулата сына и приносила сумки еды, которую негр не ел. Но все время смеялся, пока они у него были. Он почти не говорил по-русски. Единственным хорошо им усвоенным от жены словом было «кошмар», в котором смешно растягивал и одновременно глотал гласные. «Кошмаром» могла быть любая радость или неприятность. Мулатик бегал везде, соскочив от играющего с ним отца, лез ко всем, хватая вещи, мыльницу, полотенце, остановившись напротив, подолгу молча рассматривал, жуя и осыпая все крошками, и опять выбегал в коридор, где его ласкали и кормили сестры, страдая по экзотике. Он все время что-то жевал, рассыпая изо рта.
Негра не было жалко. Он боялся уколов и анализов, все время стонал и плакал от неизвестной боли. Вокруг него собирались врачи на консилиум, щупали и мяли живот, негр стонал. Но что у него, никто установить не мог. Его русская, с бесформенным, кое-как слепленным телом жена приводила мутнокожего мулата сына и приносила сумки еды, которую негр не ел. Но все время смеялся, пока они у него были. Он почти не говорил по-русски. Единственным хорошо им усвоенным от жены словом было «кошмар», в котором смешно растягивал и одновременно глотал гласные. «Кошмаром» могла быть любая радость или неприятность. Мулатик бегал везде, соскочив от играющего с ним отца, лез ко всем, хватая вещи, мыльницу, полотенце, остановившись напротив, подолгу молча рассматривал, жуя и осыпая все крошками, и опять выбегал в коридор, где его ласкали и кормили сестры, страдая по экзотике. Он все время что-то жевал, рассыпая изо рта.
Иногда с женой негра приходил его плечистый приятель или еще двое из посольства. Тогда все вместе выводили его в туалет или на прогулку. Он на них опирался, смеясь над своей неловкостью. Они лучше говорили по-русски, казались умнее и интеллигентнее, но их низкорослость и коренастость становились еще заметнее рядом с нашим негром, высоким, худым длинноголовым красавцем.
Один, он также предпринимал долгий путь в туалет, стыдясь судна. Тогда спускался на пол и полз на четвереньках, волоча ноги, вертя головой и хохоча над своим положением. "Дима-а! — будил нас каждую ночь, как всегда, растягивая последнюю гласную и ударяя на ней. — Звони-и!" Это значило, что надо нажать кнопку вызова, такая была над каждой кроватью, но действовала одна. Не сразу проснувшись (в том, чтобы его разбудить, я тоже уже принимал участие), Дима, чертыхаясь в адрес негра, нажимал. Появившись, и тоже не сразу, на пороге, сестра спрашивала: "Ну, что тут у вас? Кто звонил?" Ей показывали. — "Опять? В следующий раз не приду, как ты там хочешь." Негр валился на бок, подставляя ягодицу и часто задышав. Ловко шлепнув-всадив иглу (одновременно), она делала обезболивающий…
ЧАСТЬ 2
Эту ночь ГГ провела беспокойно.
Часто просыпалась, вставала, пробиралась на кухню, где ставила любимый пожелтевший самоотключающийся чайник, и сейчас же отправлялась обратно досыпать. (У нее был еще другой, «Moulinex», но она его не любила.) Как будто проваливалась по дороге. Опять проснувшись, обнаруживая себя лежащей, вставая. Ей что-то снилось, что она сейчас же, проснувшись, забывала, какие-то обрывки картин и незаконченные действия, но в которых не было ничего неприятного, а, напротив, было жаль, что они быстро прошли или остались недоделанными.
Пока наконец не решила, что спать больше не будет.
Позавтракав, села за обычную свою, клавиши трещали. Но на которую никак не влияло то, что чувствовала себя не только не отдохнувшей, а измученной, больной, вернее — болезненной, болезненно чувствительной она себя чувствовала и очень старой после вчерашнего, непривычно полного разговоров. Ошибки, которые она делала в работе, были обычные ее ошибки, и то, как она их не замечала, было тоже как всегда, когда она их не замечала, не больше и не меньше. И одновременно радостно возбужденной от того, что должно произойти нечто приятное и долгожданное.
Что было приятного в том, что должно произойти, и почему она так этого ждала, она также сказать бы не могла. Ее маленький дружок пообещал всех обзвонить, так что в этом смысле ей тоже беспокоиться было нечего. В том, что они все придут, хотя бы из любопытства, оба не сомневались тоже.
В два часа дня он ей в самом деле позвонил (она взглянула на часы, когда, волнуясь, брала трубку. Трубка выпала, а она ее подхватила) и сказал, что все в порядке, он договорился. "Да, я слушаю," — сказала она в трубку, волнуясь. — "Все в порядке, они будут," — сказал Руслан. — "Вот хорошо, а то я…" Но он уже повесил. Теперь ей надо Гале. Она не сомневалась, что она дома. Знакомый хриплый ненавистный голос ответил.
— Можно там?.. — спросила ГГ, не здороваясь, как у них было заведено, не сомневаясь, что ее узнают.
Трубку положили рядом с телефоном, и она подождала, слушая шевеление. Двигают что-то.
— А мама, привет, — запыхавшись, отозвалась сикушка.
— Ты чего дома? А у меня сегодня опять собираются, — сказала ГГ, как будто похвасталась.
— Нормально, спасибо, — ответила Галя.
— Понятно. Будешь?
— У меня отгул, я тогда дежурила. Нет.
— А почему? Тебе тогда не понравилось?
— Потому что не интересно мне больше, сколько можно говорить. Я же тебе говорила.
— Но ты мне не говорила ничего.
— Что у меня, других дел, что ли, нет… (Раздраженно.) Оставь ты меня в покое наконец.
Она посмотрела на задержавшуюся в дверях Анну Соломоновну, и та ей кивнула одобрительно. Вышла, но Галя знала, что еще слушает из коридора.
— Не вышла, что ли, еще? Все слушает. Знаешь, оказывается, это было такое самоубийство.