— Но вы зашли?
— Да. Зашла.
— Зачем это ему понадобилось?
— Не знаю. В фойе я встретила знакомых и остановилась поболтать с ними. И совершенно забыла, что во время спектакля нельзя пройти за кулисы через оркестровую яму, что придется подниматься наверх и проходить через ложи. Так что когда я добралась наконец до его гримерки, уже прозвенел второй звонок.
— Вы с ним разговаривали?
Она долго колебалась, прежде чем ответить.
— Да, но успела только поздороваться и спросить, что он хотел мне сказать. И тут мы услышали… — Она замолчала, усердно продолжая обдирать пепел с сигареты, долго-долго ворочая погасшим окурком в пепельнице, пока, наконец, не выбросила его и не заговорила снова, причем в голосе ее что-то изменилось: —… услышали третий звонок. Времени на разговоры не осталось. Я бросила: «Увидимся после спектакля», — и пошла на свое место. И ждала, что поднимется занавес, начнется представление, но вы сами знаете… знаете, что случилось.
— Скажите, вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное?
Потянувшись за пачкой, она достала следующую сигарету. Брунетти, взяв со стола зажигалку, поднес ей.
— Спасибо, — поблагодарила она, выпуская дым в сторону.
— Вы именно тогда впервые почуяли что-то неладное, синьора? — повторил он вопрос.
—Да.
— Скажите, в последние несколько недель ваш муж не вел себя как-нибудь необычно? — Не услышав ответа, Брунетти подсказал: — Ну, нервозно, как-то раздраженно?
— Я поняла ваш вопрос, — отрезала она, потом растерянно взглянула на него. — Извините.
Он решил, что лучше просто промолчать, чем принимать ее извинения.
Она помедлила, прежде чем ответить:
— Нет, он был почти такой же, как всегда. Он очень любил «Травиату», и любил этот город.
— А как проходили репетиции? Мирно?
— Не уверена, что поняла ваш вопрос.
— У вашего мужа были какие-либо сложности с другими людьми, занятыми в спектакле?
— Нет, мне ни о чем таком не известно, — ответила она после чуть заметной паузы.
Брунетти решил, что настал момент перевести вопросы в плоскость более личную. Перелистнув несколько страничек записной книжки, он пробежал их глазами и спросил:
— Скажите, синьора, а кто тут проживает в настоящее время?
Если она и удивилась этой внезапной смене темы, то виду не подала.
— Мой муж и я и экономка, которая живет с нами.
— Давно она у вас, эта экономка?
— Она прослужила у Хельмута лет двадцать. Я впервые ее увидела, когда мы приехали в Венецию.
— Когда это было?
— Два года назад.
— Ну и?
— Она живет в этой квартире круглый год, когда нас нет. — Она торопливо поправилась: — То есть не было.
— Ее имя?
— Хильда Бреддес.
— Она не итальянка?
— Нет. Бельгийка.
Он сделал помету в блокноте.
— Давно вы с маэстро женаты?
— Два года. Мы встретились в Берлине, где я работала.
— При каких обстоятельствах?
— Он дирижировал «Тристаном». Я пошла за кулисы к моим друзьям, которые оказались и его друзьями. А после спектакля мы все вместе пошли ужинать.
— Как долго вы были знакомы до свадьбы?
— С полгода. — Она снова принялась затачивать кончик сигареты.
— Вы говорите, что работали в Берлине, при том что вы венгерка.
Она никак не отреагировала, и он спросил:
— Разве не так?
— Да нет, родом я и правда из Венгрии, но давно уже гражданка Германии. Мой первый муж, о чем вас наверняка уже проинформировали, был немец, и я приняла его гражданство, когда мы после свадьбы переехали в Германию.
Она раздавила окурок и посмотрела на Брунетти, словно давая понять, что отныне все ее внимание целиком отдано его вопросам. Он удивился, почему она решила целиком сосредоточиться именно на этих фактах, ставших с сегодняшнего дня общеизвестными. Все ее ответы насчет обоих браков были правдивы — он знал это благодаря Паоле, безнадежно подсевшей на бульварную прессу, — именно она загрузила его сегодня всеми подробностями.
— Но это несколько необычно, правда? — спросил он.
— Что необычно?
— Что вам разрешили переехать в Германию и принять немецкое гражданство.
На что она улыбнулась, но, как ему показалось, невесело.
— Не так уж и необычно, как вам тут, на Западе, кажется.
Что это— насмешка?
— Я была замужем за немцем. Его контракт в Венгрии истек, ему надо было возвращаться на родину. Я обратилась за разрешением уехать вместе с мужем, и мне его дали. Даже при старом правительстве дикарями мы не были. Семья для венгров— очень большая ценность, — произнесла она таким тоном, словно для итальянцев эта ценность — из самых последних. Во всяком случае, так показалось Брунетти.
— Он отец вашего ребенка? Вопрос ее явно всполошил.
— Кто?
— Ваш первый муж.
— Да. — Она достала следующую сигарету.
— Он по-прежнему живет в Германии? — спросил Брунетти, зажигая ей сигарету, при том что прекрасно знал, что человек этот преподает в Гейдельбергском университете.
—Да.
— А правда ли, что до брака с маэстро вы были врачом?
— Комиссар, — произнесла она голосом, глухим от ярости, которую не особенно пыталась сдержать или замаскировать. — Я по-прежнему врач и всегда им останусь. В настоящее время у меня нет практики, но уверяю вас, тем не менее я врач.
— Виноват, доктор.—Он ив самом деле ощущал собственную вину и глупость. И поспешил сменить тему: — А ваша дочь, она живет тут, с вами?
Он заметил, как она непроизвольно потянулась за сигаретной пачкой, спокойно смотрел, как она, шаря по столу, наткнулась рукой на горящую сигарету, подняла ее и затянулась.
— Нет, она живет в Мюнхене у дедушки с бабушкой. Ей было бы трудно учиться в итальянской школе, и мы решили, что лучше ей ходить в мюнхенскую школу.
— Она живет у родителей вашего первого мужа?
—Да.
— Сколько ей, вашей дочке?
— Тринадцать.
Ровесница его собственной дочери, Кьяры. Он представил себе, каково ей было бы ходить в школу в чужой стране. Нет, это и правда было бы жестоко.
— Не собираетесь снова заняться врачебной практикой?
Она задумалась.
— Не знаю. Может быть. Я бы хотела лечить людей. Но об этом пока что слишком рано думать.
Врунетти наклонил голову в знак молчаливого согласия.
— Разрешите вас спросить, синьора, и заранее простите за нескромность, но не могли бы вы сказать, есть ли у вас какие-либо соображения насчет того, как ваш супруг распорядился относительно своих финансов?
— То есть — кому достанутся деньги? Вот прямота!
—Да.
Тут она ответила сразу.
— Я знаю только то, что Хельмут сам мне говорил. У нас с ним не было никакого контракта, никаких письменных обязательств — знаете, как теперь пишут, когда женятся. — В ее голосе слышалось презрение. — Как я понимаю, наследников пятеро.
— А именно?
— Его дети от прежних браков. У него один ребенок от первого и трое от второго. И я.
— А ваша дочь?
— Нет, — поспешно ответила она. — Только родные дети.
Что ж, вполне естественно — человек оставляет собственные деньги своим кровным детям.
— Какова, по-вашему, общая сумма?
— Думаю, денег очень много. Но его агент или поверенный скажет вам куда точнее.
Странно, ему показалось, что она и правда не знает. И еще страннее — что ее это не очень-то и волнует. Признаки усталости, замеченные им, когда он только вошел, за время их беседы стали явственнее. Прямые плечи поникли, а от носа к углам губ протянулись морщинки.
— У меня осталось совсем немножко вопросов, — сказал он.
— Не хотите выпить? — предложила она с холодной любезностью.
— Нет, благодарю вас. Я прямо сейчас задам эти вопросы и оставлю вас в покое.
Она устало кивнула, словно знала, что ради этих вопросов он и пришел.