Офицеры полиции, ходившие поглядеть на жилище дирижера — потому что назвать это обыском язык не поворачивался, — составили соответствующий отчет, но так как оба понятия не имели о том, что им следует искать, то Брунетти не особенно и рассчитывал обнаружить в сем документе что-либо важное или хотя бы любопытное; тем не менее открыл и внимательно прочел его.
Для человека, проводящего в Венеции всего несколько недель, у маэстро оказался необычайно богатый гардероб. Брунетти поразился дотошности, с какой описывался каждый из предметов одежды: «Черная двусторонняя кашемировая куртка („Дука д'Аоста“); кобальтовый с блекло-умбровым свитер, размер 52 („Миссони“)». Ему на какой-то миг даже показалось, что он нечувствительно перенесся из здания управления полиции в один из бутиков Валентино. Заглянув в конец отчета, он обнаружил там то, чего так опасался, — подписи Альвизе и Риверры, тех самых полицейских, что год назад написали по поводу трупа, выловленного из моря возле Лидо: «Смерть, похоже, от остановки дыхания».
Он продолжил читать отчет. Синьора, вероятно, не разделяла этого увлечения своего покойного супруга нарядами. В свою очередь Альвизе и Риверре, если судить по их опусу, остались невысокого мнения об ее вкусе. «Ботинки из Варезе, всего одна пара. Пальто, черная шерсть, этикетка отсутствует». Впрочем, обоих, несомненно, впечатлила библиотека, — по их описанию, «обширная, на трех языках и, похоже, на венгерском».
Он перевернул страницу. В квартире было две просторные комнаты для гостей, у каждой— отдельная ванная. Свежие полотенца, шкафы пусты, мыло от Кристиана Диора.
И— никаких признаков дочери синьоры Веллауэр: ничто в отчете не указывает на присутствие в доме третьего члена семьи. Ни в одной из гостевых комнат не обнаружилось ни одежды девочки-подростка, ни книг, ни каких-либо личных вещей. Брунетти, привыкшему на каждом шагу спотыкаться о непосредственные свидетельства присутствия собственной дочки, это показалось странным. Синьора, конечно, объяснила, что девочка ходит в школу в Мюнхене. Но увезти с собой туда все-все свое барахлишко— это надо быть удивительным ребенком!
Далее следовало описание комнаты экономки-бельгийки, на взгляд обоих офицеров чересчур скромно обставленной, и самой экономки, по их же словам, подавленной, но готовой к сотрудничеству. Последним в описании шел кабинет маэстро, где и были изъяты «документы». Некоторые из таковых впоследствии вернули назад, предварительно показав переводчице с немецкого, которая засвидетельствовала (на листке, приобщенном к отчету), что «основной их массив относится к контрактам и профессиональной деятельности покойного». Ежедневник был тщательно просмотрен и признан несущественным.
По прочтении опуса Брунетти решил сам отправиться на поиски обоих авторов, — все лучше, чем сидеть и злиться, дожидаясь, пока те явятся в кабинет по его приглашению. Время шло к девяти, так что искать обоих имело смысл не на работе, но в баре, что за мостом Понте-деи-Гречи: если исходить из того, что данный час относится к первой половине дня, то это был единственно возможный и логически неизбежный вывод.
Хоть Брунетти и страшился всякий раз, что к расследуемому им делу прикомандируют эту парочку, он обожал обоих. Альвизе — плотного смуглого коротышку лет сорока пяти — можно было бы назвать карикатурным сицилийцем, не будь он родом из Тарвизио, что на самой границе с Австрией. На работу его взяли в качестве эксперта по современной итальянской эстраде; как-то, лет пятнадцать назад, ему собственноручно подписала программку Мина — легендарная королева итальянской поп-музыки. За долгие годы событие это до того расширилось и расплылось (как и сама Мина) от бессчетных пересказов, что Альвизе уже намекал, маслено поблескивая глазками, что между ним и Миной было далеко не только это. Причем на его рассказы никак не влиял тот факт, что певица была на голову выше самого Альвизе и раза в два шире.
Риверре, его напарник, был рыжеволосый палермитапо[27], которого интересовали в мире две вещи: футбол и женщины, — причем именно в такой последовательности. Лучшим мигом своей жизни он считал беспорядки на футбольном стадионе в Брюсселе. Свой рассказ о том, что он делал там до прибытия бельгийской полиции, он дополнял сагами о покоренных дамах, обычно иностранках, которые якобы падали направо и налево, как колосья, под серпом его неодолимого обаяния.
Брунетти нашел обоих именно там, где предполагал—у стойки бара. Риверре читал спортивную газету, а Альвизе болтал с Арианной, содержательницей заведения. Ни один из них не заметил Брунетти, пока тот не подошел к самой стойке и не попросил чашечку кофе. Тогда Альвизе приветливо улыбнулся, а Риверре даже оторвался от газеты, чтобы поздороваться с начальником.
— Еще два кофе, Арианна, —сказал Альвизе, — все три за мой счет.
Брунетти разгадал незатейливую хитрость, имеющую конечной целью обратить его в должника. К тому времени, когда подали все три кофе, газета в руках Риверре непостижимо трансформировалась в синюю папку, которая теперь лежала прямо на стойке.
Брунетти положил себе две ложки сахара и помешал.
— Это вы двое ходили домой к маэстро?
— Да, синьор, — бодро отчеканил Альвизе.
— А какой дом! — протянул Риверре.
— Я только что прочел ваш отчет.
— Арианна, принеси-ка нам еще бриошей.
— Причем прочел с большим интересом.
— Спасибо, синьор.
— В особенности ваши замечания по поводу его гардероба. Я так понимаю, вам не нравятся английские костюмы.
— Нет, синьор, — Риверре, как обычно, юмора не понял, — По-моему, у них штанины слишком широкие.
Алъвизе, протянув руку через стойку, чтобы открыть папку, совершенно случайно пихнул напарника локтем— может, чуть сильнее, чем следовало.
— Что-нибудь еще, синьор?
— Да. Скажите, пока вы там были, вы не заметили никаких признаков присутствия дочери синьоры?
— А что, у синьоры и дочка есть? — это вступил Риверре.
— Поэтому я и спрашиваю. Были там хоть какие-то следы ребенка? Книжки? Одежда?
Лица обоих отразили напряженнейшую работу мысли. Риверре завел глаза в космос, оказавшийся к нему, по-видимому, значительно ближе, чем к прочим людям, а Альвизе уперся взглядом в пол, засунув обе руки в карманы форменных брюк. Прошла добрая минута, прежде чем оба ответили «Нет, синьор!» — в один голос, как будто долго репетировали.
— Вообще ничего?
И снова— каждый отыгрывает собственное амплуа, а следом— синхронное «Нет, синьор!».
— Вы говорили с экономкой, с бельгийкой?
При воспоминании о бельгийке Риверре закатил глаза, что следовало понимать в том смысле, что тратить время на эту сухую жердь, будь она хоть иностранка, значит тратить его впустую. Альвизе ограничился кратким:
— Да, синьор.
— А не говорила ли она вам чего-нибудь, на ваш взгляд, важного?
Риверре уже набрал воздуха для ответа, но напарник успел раньше:
— Да она толком ничего и не сказала. Но у меня осталось впечатление, что она недолюбливает синьору.
Тут Риверре не утерпел и ввернул со зловещей улыбкой:
— Интересно, за что— ей-то? — с ударением на «ей-то».
Брунетти, осадив его холодным взглядом, обратился к Альвизе:
— А почему?
— Не знаю, ничего такого, на что бы можно пальцем показать.
Риверре позволил себе только фыркнуть— это продолжало сказываться действие холодного взгляда.
— Я хотел сказать, синьор, ничего конкретного, но такое впечатление, что в присутствии синьоры она держалась с нами как-то натянуто. Она без синьоры-то держалась натянуто, но все-таки было какое-то такое ощущение. Она становилась, ну не знаю, холоднее, что ли, при виде синьоры, а особенно при разговоре с ней.
— А когда он был, этот разговор?
— Когда мы только вошли. Мы спросили, ничего, мол, если мы посмотрим квартиру — ну, глянем на его вещи. А она нам как-то так ответила— в смысле, синьора— вроде как не хочется ей этого. Но проходите, говорит, и зовет экономку— чтобы, значит, показала, где вещи. Так вот, когда они разговаривали, экономка держалась как-то— холодно, что ли. А потом, с нами, она малость отошла. Не то чтобы потеплела— бельгийка, она бельгийка и есть— но с нами все-таки она была получше, поласковей, что ли, чем с ней, с хозяйкой.