Единственное, чего Янг никогда не понимала, так это почему Мэри обращала свой гнев только против нее. То, что Пак остался в Корее, а они уехали в Балтимор к этой семье, – это был целиком и полностью его план. Мэри это знала, она видела, как он всем распоряжается, не слушает возражений Янг, и все равно Мэри винила ее. Словно все трудности иммиграции – разделение, одиночество, травля – прочно связались у нее с Янг (потому что Янг в Америке), а все теплые воспоминания о Корее – семья, единство, свое место – С Паком, благодаря тому, что он остался вдалеке. Принявшая их семья заверила, что надо подождать и тогда Мэри пойдет по стопам всех детей иммигрантов к гиперассимиляции, быстрой и сильной, почти сводящей родителей с ума. Она еще будет предпочитать английский корейскому, Макдональдс кимчи. Но Мэри не смягчилась, ни по отношению к Америке, ни по отношению к Янг, даже когда обзавелась друзьями, когда стала говорить почти исключительно по-английски, кроме редких бесед с Янг. В конце концов эти первые ассоциации превратились в с тех пор неизменное уравнение:
(Пак=Корея=счастье)˃(Янг=Америка=несчастье)
Неужели это прошло? Вот ее дочь, она позволяет Янг водить пальцами по волосам, плачет, и ее успокаивает этот жест. Через пять-десять минут дыхание Мэри замедлилось, выровнялось, Янг посмотрела на ее спящее лицо. Когда Мэри не спала, оно было все в острых углах – тонкий нос, высокие скулы, глубокие морщины на лбу, напоминающие рельсы. Во сне же все разглаживалось, как тающий воск, на смену углам приходили мягкие изгибы. Даже шрам на щеке Мэри выглядел изящным, казалось, его легко можно стереть.
Янг закрыла глаза, выровняла дыхание в такт дыханию дочери и почувствовала щемящее чувство головокружения и неизвестности. Сколько раз она так лежала рядом с Мэри и обнимала ее? Сотни? Тысячи? Это было безумно давно. За последние десять лет дочь только один раз позволила Янг коснуться себя, в больнице. Столько существует рассуждений о том, что годы брака лишают людей интимной жизни, столько исследований посвящено тому, как часто пары занимаются сексом в первый год после свадьбы и во все последующие годы. Но никто не замерял, сколько часов ты обнимаешь своего ребенка в первый год жизни и во все последующие. Никто не проводил количественный анализ этого поразительного исчезновения близости – знакомого ощущения заботы, укачивания, успокаивания – по мере того, как младенец становится ребенком, а потом и подростком. Ю жил в том же доме, но никакой близости у них давно не было, на смену пришли отчужденность и всплески недовольства. Это как зависимость, можно преодолеть ее и годами жить спокойно, но не забывать, не переставать тосковать, а если на секунду вернуться к старому, как сейчас, сразу захочется еще и еще.
Янг открыла глаза. Она приблизила лицо и коснулась носом носа Мэри, как делала когда-то давно. Теплое дыхание дочери коснулось ее губ, как нежные поцелуи.
Обед. Янг приготовила блюдо, которое Пак называл своим любимым: суп из тофу с луком с густой соевой пастой. На самом деле он больше всего любил галби, маринованные ребрышки, это не менялось с их встречи в колледже. Но ребрышки, даже самые простые обрезки, стоили четыре доллара фунт. Тофу стоил два доллара коробка. Они могли позволить себе это в том случае, если остаток недели ели рис, кимчи и рамен по доллару за дюжину. В первый день дома после больницы она приготовила этот суп, и Пак глубоко вдыхал его запах, наполняя легкие жгучим жаром от соевых комочков и сладкого лука. Он закрыл глаза после первой пробы, сказал, что четыре месяца употребления пресной больничной еды он мечтал о сильных вкусах, и объявил, что этот суп – его новое любимое блюдо. Она знала, что он просто защищает свою гордость. Пак стыдился их финансового положения, не желал обсуждать деньги, но при этом он явно наслаждался новым блюдом. Янг было это очень приятно, и теперь она готовила его при первой возможности.