— Откуда вторая взялась? — удивился я.
— Элементарно! — отмахнулся Гусаков. — В гараже две одинаковые тачки. Одну подали к дому, а выехали на двух. Элементарно!
— Не дураки… Иначе б мы их встретили у ворот и из двух подствольников разнесли в клочья.
Самое интересное заключалось в том, что черные машины выехали вместе, но покатились в разные стороны.
— Второй раз мы здесь остановиться не сможем, — сказал мсье Гусаков, а я спросил:
— Как так?
— Думаю, они и за улицей наблюдают. Если второй раз остановимся с теми же номерами…
— Но без информации как с ними справишься?
— Я тебе скажу. Но это как бы между нами… У Габриловича есть свой человек.
— Всех его людей перебили на ферме.
— Подожди! У него есть свой человек в охране дома.
— Не может быть.
— Может. Просто деньги. Просто большие деньги. Но только в охране дома, а не самого Марканьони. Габрилович очень переживает. На ферме погибли не просто его люди — друзья. С Пашей еще студентом он раскапывал курганы.
— Понимаю. Но все-таки — что станем делать?
— Скоро Рождество. Мы им и воспользуемся.
— Но все-таки?
— Рано что-нибудь говорить. Габрилович получит информацию. А я должен встретиться с Красавчиком… Какая же сука этот Корсиканец! Хрен ему будет, а не советский алюминий!
Гусаков включил зажигание, и машина тронулась с места. Какая странная тачка. Я даже марку не разглядел. Мы проехали несколько кварталов, и Гусаков меня высадил.
— Номер мой помнишь? Звони, если что, — сказал он.
Я похлопал по карману пальто, в котором лежала трубка сотового телефона. Теперь и Марина, и я, и Гусаков имели по трубке. Людей стало меньше, а трубок больше.
Такси остановилось, и я сел на заднее сиденье.
— Бонжур, — сказал водителю и протянул клочок бумажки с адресом.
Водила взял, обернулся и посмотрел с любопытством.
— Ты думаешь, что все так просто, — сказал Учитель-Вольтер, — взять и всех завалить? Мы ведь, французы, тоже не фантики, которые…
— Это не французы, Учитель, — ответил я, не удивившись его появлению; я уже устал удивляться. — Один — с Корсики, другой — с итальянской фамилией.
— И тем не менее.
— И тем не менее.
— Тогда поехали. Если хочешь, то давай поговорим о бытии и сознании. О провиденциальных силах и об ошибках Декарта. Все равно стрелять буду я, а не ты.
Учитель кивнул, и мы поехали. Лысина Учителя с жидкими волосками возле ушей трогательно желтела передо мной. Хотелось плакать и смеяться одновременно. Но я не стал делать ни того ни другого.
Когда мы остановились на перекрестке под красным шариком светофора, Учитель-Вольтер произнес, не оборачиваясь:
— В сущности ты прав, сынок.
Марина открыла дверь, и я прошел в гостиную, ощущая некоторую неловкость от неопределенности наших отношений. И она тоже, как выяснилось, не до конца понимала, что к чему. Или притворялась.
— Мы теперь кто? — спросила Марина в лоб. — Как нам себя вести? Мы толком-то и не знакомы.
— Не знаю, — честно ответил я. — Будем вести себя как раньше. Так проще.
Она сделала шаг ко мне, и мы обнялись.
— Так раньше не было, — сказала она.
— Давай об этом не думать.
Она обрадовалась моему предложению и стала рассказывать, как провела день. Никуда не выходила, как я и просил. К телефону не подходила.
— А он звонил? — настороженно поинтересовался я.
Мы договорились общаться только с помощью «трубы», и по телефону могли звонить только чужие.
— Звонил несколько раз. А что?
— Нет, ничего. Коля обещал приехать пораньше.
— Значит, есть время, Саша. — Мы так и стояли обнявшись. Я чувствовал ее тело — плотную мякоть груди, округлость живота. — Сходи за хлебом, Саша. Сходишь?
Это прозвучало очень мирно. «Сходи за хлебом». Я решил сходить за этим самым хлебом, а вернувшись, продолжить знакомство.
Вышел из дома, набросив на плечи пальто, и почти пробежал несколько кварталов до универсального магазина. Хлебный магазин имелся и ближе к дому, но в мелких лавках постоянных клиентов запоминали в лицо, начинали здороваться. Запоминаться не стоило… Все мероприятие заняло минут пять, вряд ли больше. Я шел обратно с багетом, откусывая мягкие кусочки. Повернув за угол, увидел на противоположной от нашего дома стороне улицы белый «тендерберд». «Птица», конечно, была не самой последней марки и стояла скромно. Она была такая белая и такая невинная, что я сразу понял — нас достали.