Это бред. Это явь. Это необратимая справедливость.
— Ты так говорил, Учитель-Вольтер?
— Я так не говорил!!
Он не говорил, но так случилось. Сотня за сотней выливается конница на площадь перед собором. Запахло собаками. Как мы увидим ее в бегущей толпе, в хаосе вторжения? На стене собора орут чудища, изрыгая пламя, и только один человек среди чудищ в своем меланхолическом оцепенении. Монголы дыбят коней, и те ржут, словно хохочут, а между звериных тел мечется священник в белом балахоне и размахивает руками.
Вот она, живая и безжалостная степь!
А мы уйдем на север и затеряемся во льдах. Или, наоборот, вскарабкаемся в горы, на Уральские горы, и станем партизанить против всего мира. А горные славяне… пойди и возьми их, если сможешь!
— Держись, Саша! — кричит Гусаков.
И Есенин придерживает меня.
Но как мы найдем? Марина! Марина!
Толпа чистых, пахнущих цветами парижан… И еще потом страха, да-да, потом. Так вам! Надо было мечи точить, а не торчать от кутюрье!
Как мы найдем Марину?!
Вот она, девушка моя в чистеньком платьице, стоит на паперти, опустив руки. Она стоит. Она видит нас. И мы проталкиваемся к ней. Она кидается ко мне и кладет руки.
— Ты перепачкаешься, — говорю.
— Милый, — отвечает.
— Все, что нам нужно, — говорю.
— Сашенька, — отвечает.
— Что-что?! — кричит Коля.
— Все, что нам нужно, — это…
— Что-что?!
— Милый!
— Все, что нам нужно, — это только любовь. Есенин падает первым. Я тоже падаю, и там темно.
— Блин, — говорит Марина и плачет.
— Материнских матерей, — говорит Коля и садится рядом.