Я накупил по пути две сумки продуктов и почувствовал себя Лениным в Разливе. В квартире работал телевизор, а рядом на перекрестке в киоске всегда продавали свежие газеты. Мог я пользоваться и телефоном, а до трампарка имени Блохина рукой подать. Набрав ванну, я лег в горячую воду, и заботы оставили меня. Все это походило на отпуск за свой счет. Вот если б остановилось время: не утекали б деньги, в памяти свежа женщина, в холодильнике Продовольственная программа, провозглашенная то ли Горбачевым, то ли Брежневым, по телевизору бесконечно летит мяч, выпущенный румыном Хаджи в ворота Колумбии, а месть, если она воплотилась в мысль, то она как бы и состоялась… Мечты — это атавизм целомудрия. Я поднимаюсь и вспоминаю, что не взял полотенца. С меня течет на кафельный пол. Наклонившись, заглядываю в бельевой ящик. В нем сверху грязные простыни, под ними рубашки, шорты и… пакетик, перетянутый резинкой. Я срываю резинку и разворачиваю черный полиэтилен… Понятно. Америка продолжается. Такой порошок я видел в кино. Теперь следует взять щепотку и попробовать на язык. Я пробую щепотку и выплевываю, поскольку не знаю, какой вкус у героина. Будем считать, что это героин и есть. А если есть героин, то появится и тот, кто его оставил. Если его оставил Никита, то не появится никто. Если, кроме него, еще кто-то знает, то и придет как миленький. Странно — раньше не появился. Теперь этот пакетик будет все время рядом со мной. Так же как и нож.
На следующий день я позвонил Кире, но застал ее только с четвертого звонка.
— Детка, — сказал я. — Это твой Пупсик. Как поживаешь?
— Где ты? — спросила Кира без всяких там женских вздохов-всхлипов. — Я тебе звонила. Где ты сейчас находишься?
Понятно, подумал я, теперь они хотят меня пришить для профилактики или же просто не поверили.
— Понимаешь, детка, — сказал я. — Встретил приятеля. Мы с ним в Афгане… Загуляли чуть-чуть… Сама понимаешь, детка. Сейчас пива взяли.
— Ты когда домой вернешься? Могли бы встретиться и продолжить испытания. — Ее голос стал теплее и знакомо похабней.
— Мне не справиться с тобой, детка. Но встретиться готов!
— Когда? — Голос ее опять показался холодным и жестким.
— Отлично! Я тебе перезвоню.
Я положил трубку и вспомнил детскую игру, когда прячешь предмет, а приятель ищет, а ты говоришь: «Холодно. Совсем холодно. Теплее. Тепло. Жарко». Лето не баловало, но игра началась. Я даже успокоился, когда понял — меня хотят кокнуть. Это становилось похожим на войну. Только «духи» захватили все пространство, а я, законопослушный почти гражданин (покойники не в счет), стал городским партизаном, стал «духом».
На третий день я уже собирался ложиться. Положил полиэтиленовый пакетик под диван, один нож — под подушкой, второй — в тапке. По телевидению в ночном информационном выпуске Малинин-Гондон давал интервью о том, какой нужный человечеству фестиваль проведет он в Санкт-Петербурге, как осчастливит сограждан концертом на Дворцовой площади, на который прилетят Джо Коккер, Элтон Джон, «Айз оф Бейз», где покажут свой класс Маликов, «НА-НА» и свой пуп — Апина и Гулькина… Я выключил телевизор, к траханой матери, потушил свет и расстегнул молнию на джинсах. Белая ночь освещала комнату. Дверь в прихожую оставалась открытой, и я очень хорошо слышал, как осторожно щелкнул замок и медленно стала опускаться дверная ручка.
Часть четвертая
— Сынок, ты понял, как важна глупость? — спросил старик.
Редкая улыбка изменила его лицо, и стало возможным представить, каким оно было в молодости.
— Глупость человека, прошедшего путь, — это не глупость, а дар Божий, — продолжил старик. — Я глуп. Сложность мира сложилась для меня из трех смыслов, простых, как глина в руках Гончара. Рождение, смерть, а между ними — совокупление. Рождение не зависит от нас, и это проще всего. Смерть придет независимо от нашего желания, но она сложнее рождения, поскольку ты можешь поучаствовать в своей смерти. Совокупление сложнее рождения и смерти намного, и оно движет людьми. Но дар совокупления дан нам свыше, и он просто проходит со временем. Глупость в простоте, так же как и божество Гончара. Он просто вращает круг и лепит судьбу.
— Да, Учитель, — сказал я и спросил, подумав: — Но зачем мне эта простота?
— Затем, сынок, — ответил старик, — чтобы отомстить за нее. Ведь единственно в чем ты можешь поучаствовать, так это в смерти. — Ты все понял, сынок? — спросил старик и закрыл глаза.
Он лежал на топчане, покрытом потертым подобием ковра.
— Да, — ответил я и ушел, чтобы прийти завтра и постараться понять.
Белая ночь освещает комнату. Дверь в прихожую оставалась открытой, и я очень хорошо слышу, как осторожно щелкает замок, и отчетливо вижу движение дверной ручки.
Ширинку следует застегнуть в ответственный момент жизни. Застегиваю. Тянусь к тапочкам и под подушку. Теперь я вооружен и очень опасен. Я становлюсь возле косяка в метре от входной двери, которая открывается невыносимо медленно. Я не вижу, кто входит. Дверь захлопывается с легким щелчком, и по шагам можно понять, что Явление проходит по коридору в сторону кухни. Шаги легкие и нервные. Бандиты ходят не так. В ванной открывается дверь, и мне становится почти ясно. Шорох простыней оттуда. Падает с противным грохотом стул. Я слышу стон, вхожу в коридор и останавливаюсь в дверях ванной комнаты. На корточках возле бельевого ящика сидит Юлия. Она поднимает голову. Абсолютный ужас в ее глазах вспыхивает только на мгновение. Другое сильнее ужаса, и мне приходилось встречаться с таким, пусть и нечасто. Все они одинаковы, хотя вероисповедания, пол и континенты проживания бывают разные.
— Кто ты такой? — спрашивает она. Ее главный интерес, ее другая сущность поглощают короткий ужас первой встречи, и она медленно встает. Она смотрит на лезвие в моих руках и говорит с надеждой на героин: — Это ты его убил.
— Нет, — отвечаю я и делаю шаг в комнату.
Она обгоняет меня и садится на диван прямо на одеяло, под которым минуту назад я собирался спать. Я включаю настольную лампу, надеясь, что свет не увидят из окон напротив. Я сажусь в кресло, и мы молчим какое-то время. За эти десятки секунд становится ясно, насколько она изменилась. Я помнил самоуверенную голую женщину на крыше, а теперь она лишь собственная нервная тень, и совершенно ясно, что у нее на уме. Как быстро гармония может растоптать самое себя. Плохо расчесанные волосы и опухшее лицо без косметики. Мятая одежда и бегающие пальцы.
— Дай мне, — говорит Юлия. — Это не твое.
— Нет, — отвечаю я.
— Трахни меня, если хочешь, — говорит она. — Ее глаза горят, как бенгальские огни. Зачем она родилась на свет Божий? Ее тоже никто не спрашивал, как и меня.
— Нет, спасибо, — произношу я. — Встань с постели, крошка.
Она встает. Она высокая.
— Выйди на кухню, — говорю я, и она выходит.
Я достаю из-под дивана пакетик и отсыпаю немного порошка прямо на старую газету, а пакет прячу обратно.
— Иди сюда! — Она почти прибегает. — Вот, — показываю пальцем. — Иначе с тобой не поговоришь.
Улыбка искривляет ее лицо. Она, словно мать младенца, берет газету и скрывается в ванной комнате, из которой возвращается через минут десять, ровно через две сигареты, и ее не узнать.
— Поговорим? — спрашиваю ее.
Она неопределенно хмыкает, садится опять на диван, но уже садится королевой, и лицо ее другое, и руки, и даже прическа вместе с одеждой — все изменилось в лучшую сторону.
— Поговорим! — Ей почти весело. — Это ты, сволочь, убил Никиту.
— Нет, — отвечаю я. — Я тебе уже говорил.
— Нож, — говорит она и показывает на нож, который я по-прежнему держу в руке.
— Его убил другой человек, — отвечаю я. — Я хочу знать кто. Ты мне поможешь. Ты все равно скажешь. Лучше говори быстрее. Тогда у нас останется время, чтобы постараться выжить.