Мы пролетели перекресточек, и сзади бабахнуло. Я обернулся и увидел красно-черный распускающийся столб вместо микроавтобуса, в который успела врезаться, превратившись в ничто, и вторая тачка.
Прощай, электрическая компания. Мне будет тебя не хватать.
— Где ты, Учитель-Вольтер?
— Здесь я.
— Что ты сегодня скажешь?
— Ничего не скажу. Иди поспи.
8
Елками торговали напротив скобяной лавки, и французский народ толпился возле, разглядывая рождественские деревца, лежавшие прямо на тротуаре и одетые в синтетические сеточки. Тут же стояли стопкой крестовины, выпиленные и аккуратно сбитые из фанерок. Продавец получал деньги, а его помощник, похожий на хипповатого студента Сорбонны, приколачивал крестовины к елкам гвоздями. Цены оказались вполне разумные, и всего за пятьдесят девять франков Марина получила довольно высокое и пушистое дерево. Я бросил ствол на плечо, и мы пошли по улице.
— Подожди меня! — Марина остановилась возле универсального магазина с разбегающимися в разные стороны стеклянными дверьми. — Хотя — нет! Пойдем вместе. Елку можно поставить за дверью. Не украдут.
Я проследовал за Мариной, которая уже что-то разглядывала в магазине. Подошел и посмотрел. Разноцветные шары в пластиковых коробочках и стеклянные сосульки, серебряный и золотой дождь в пакетиках…
Как все это было давно! Последний раз я покупал сыну елку при Горбачеве, стоял три часа на лютом морозе и купил-таки сыну дерево; после весь вечер в ванне лежал и стучал зубами…
Возвращаясь по улицам домой с елкой на плече и с пакетом, полным новогодних игрушек, я ощущал себя, как это уже происходило со мной здесь ранее, словно в двух измерениях: с одной стороны, предрождественское успокоение и красивая женщина рядом, с другой — постоянное соприкосновение со смертью, кровянка, покойники, смерть в Париже, которая (такое ощущение) копится в каждом темном уголке, прохожем, в каждой, пардон, собачьей куче — собаки, бляди, валят их на каждом шагу…
После сражения на ферме я уже третий день прихожу в себя. Только в какую часть себя? Если я живу в раздвоенном мире, то никуда приходить не надо. Миры существуют параллельно, и только меняются эпицентры событий. Гусаков носится где-то целыми днями и, что интересно, каждый вечер возвращается живым. Он сбрил щетину на подбородке, но оставил усы. Лицо его изменилось решительным образом, но все равно мсье укокошат. Чуть раньше или чуть позже.
Помогаю развесить гирлянды, включаю ток. Работал же я в электрической компании! Огни загораются все, после начинают подмигивать, бегать — синий, красный, желтый…
Марина роняет шар, и тот, упав, распадается на части. Я наклоняюсь, чтобы поднять осколки, и Марина наклоняется. Мои пальцы касаются ее. Ее касаются моих. Гладкие и теплые. Мы медленно поднимаемся, и Марина кладет руки мне на плечи. Я обнимаю ее за талию и притягиваю к себе. На ней шелковое платье, и рукам скользко. Она поднимает голову, а я опускаю. Губы у нее сухие, а у меня, кажется, мокрые. Запах, нарочитый, иностранный, нравится мне. Нравится все неожиданное. А что тут неожиданного? Все. Она мне нравится. Но не до такой степени, чтобы… А до какой степени надо, чтобы поцеловать женщину? Я ее еще и не поцеловал даже! А она? Что она? Она же говорила — я ее мужа убил. Я не убивал. У женщин всегда так. Убивать — это одно, а целоваться — совершенно другое. Как-то по-пионерски. Почему по-пионерски? Да потому, что глупо стоять киллеру и вдове возле елки, да еще и в Париже, который… Киллер должен заваливать вдову и совокуплять без разрешения и поцелуя. Однако почему? Почему без разрешения и поцелуя? Поцелуя-то еще не было…
Да, его сперва не было. Он получился чуть позже. Секунд через двадцать. Ладно, личность у меня раздвоенная, и в каждой своей половине начинает двоиться и четвертиться. Всю жизнь так…
Мы не сказали и слова. Поцелуй оказался незначительным и в единственном числе. У нас еще оставались шары, и мы повесили их на елку. Она стояла совсем красивая. Мы сели за стол и помолчали, дождались Гусакова — тот стремительно пересек гостиную, бросил плащ на стол и не обратил внимания на новую красоту.
Мы ужинали и лишь обменивались пустыми репликами. Гусаков ничего не рассказывал — значит, нет новостей. Телевизор был включен, и после шампиньонов, которые мы все-таки успели слопать, началась программа новостей. Неожиданно мсье Коля обернулся и вывернул ручку громкости. Я не понимал того, что говорила бодрая блондинка-комментатор, но Гусаков переводил:
— Сегодня рано утром… был совершен налет на Центр славянской культуры в Милане… Разрушению подверглись офис… библиотека и музей православной иконы… В завязавшейся перестрелке погибло двое нападавших и… несколько работников Центра… Ведется расследование…
На экране мелькнули изувеченные рожи и обгоревшие корешки книг. А вот по поводу бретонской фермы вообще никакой информации не появилось! Хотя там случилось настоящее сражение с применением авиации… Гусаков выключил телевизор и повернулся к столу.
— Начинается, — сказал. — Они слопали наживу! Все-таки не зря мы съездили.
— Не понимаю. При чем тут Милан и мы? — спросила Марина.
— Тебе понимать не следует, — мягко остановил ее мсье Коля. — Ты нас не слушай.
— Думаешь, тут есть связь? — кивнул я в сторону телевизора.
— Именно. Я связывался через своих людей с Миланом. Они хорошо знают и — главное! — помнят Марканьони. Я их предупредил, они ждали. Но, похоже, плохо ждали.
— И теперь?
— Теперь погоди немного, лейтенант. Твоя задача — безопасность. Марина и я.
— Я согласен.
— Тебе сербы и паспорт сделают, и визу.
Эпицентром событий для меня еще являлись покупка елки, шары и «дождь», скользкое платье и непонятный поцелуй. Но я уже включался, включился, готов был рвать врагов на части — будь то хоть старый пень Марканьони, хоть Корсиканец, хоть сам Жорж Помпиду. Последний, впрочем, помер — остался от него чудовищный культурный центр, смонтированный из труб и строительных лесов, похожих на кишки, которые при участии Жоржа и Алена старина Пьер повыпускал в избытке…
— Коля, — сказал, то есть начал говорить, но остановился, покосился на Марину.
— О'кей, — сказала она и поднялась. — Оставляю вас, мальчики, секретничать. Только не будьте такими кровожадными.
— Дакор, — ответил мсье Коля, и Марина ушла к себе.
К себе! Я у нее еще ни разу не был, даже толком не знаю, где ее комната на втором этаже расположена.
— Коля, — начал я снова, вспоминая, что хотел сказать, — не проще ли их всех перестрелять к чертовой матери. Перестрелять и свалить.
Николай Иванович ухмыльнулся несколько печально и ответил почти не раздумывая:
— Конечно проще. С тобой, лейтенант, это получится. Теперь я верю, после фермы, в советскую армию. Зря ее поливают на всех углах всякие газетно-телевизионные мокрощелки или гомики… Но мы пока уходим от генерального сражения, поскольку у нас задача не просто всех перестрелять, но и сохранить положение. Положение — оно наше. Тебе о нем знать необязательно! Связано оно с российскими деньгами, которые циркулируют тут. Мы с Габриловичем ими не владеем, но в определенном смысле отвечаем…
— Представляю в общих чертах. За это я вас и должен был укокошить.
— Н-да… Я и забыл как-то. Извини!.. Ну так вот. Тут идет тонкая игра. Стрельба — лишь один из аргументов.
— Отлично, Коля. Знаешь, что я думаю, Коля. Все, что ты говоришь, Коля, болтовня, базар — плюнуть и растереть. Стрельба — это не один из аргументов. Это главный и последний аргумент! Еще раз предлагаю — давай перестреляем кого надо и свалим домой!
Мсье Коля закрывает глаза и отвечает шепотом:
— Так хочется. Всех перехлопать. И — домой. Родная, блин, березка…
Два моих «я» лежали на диване, но все-таки это было одно тело. Один хотел дочитать книжку, другого же интересовал Учитель-Вольтер. И первый, и второй желали хотя бы увидеть Марину и узнать, для чего совершился поцелуй и к чему-то он обязывает или же нет?