Николай Климонтович
Смерть в Переделкине
Рассказы
ПАДАЛИ ЯБЛОКИ
Право, зря мы опасаемся встреч с былыми одноклассниками.
Однокашниками, как принято говорить отчего-то, будто речь идет о борзых щенках. Не знаю, как вы, я тщательно избегаю всяческих вечеров памяти, традиционных сборов, восклицаний, лобзаний и взаимной неловкости бывших выпускников. Может, я чрезмерно пуглив, но встречи эти напоминают об одном неприятном свойстве времени – слишком быстро течь. О бренности в конечном счете, ведь нет ничего печальнее, чем видеть свою бывшую соседку по парте, которой на уроках ты сжимал колено, а потом целовался в сквере за школой, – видеть осевшей, опухшей, расплывшейся, с плохо закрашенной сединой.
На этот день рождения я все-таки пошел. Во-первых, это был юбилей: моему школьному товарищу В., давно уж профессору по линии физики, стукнуло сорок пять. Во-вторых, он не поддерживал отношений с бывшими соучениками, так что бояться было нечего.
Представляя меня своим гостям-сослуживцам – вот, мол, друг детства, стал известным художником, – юбиляр вдруг произнес а с этой дамой ты давно знаком. Я вгляделся – ничего не видно, заурядная бабища из поздних кандидатов технических наук, здоровая, задастая, крашенная под солому, как я мог быть с ней знаком, где, с какой стати? Ее усадили в дальнем от меня конце стола, по диагонали.
Выпивали водку, дамы – арбатское, дом был бедный, техническая интеллигенция, что вы хотите, кушали салат-оливье, который не имел никакого отношения к знаменитому повару-французу, и селедку под шубой; говорили тосты; я поглядывал на эту самую кандидатшу, но вспомнить так ничего и не смог, хоть убей. Подали горячее – запеченные с сыром и майонезом куски говядины. Еще выпили и поговорили. Наконец, дошло до самого мучительного для меня, но непременного пункта времяпрепровождения инженерно-технических сотрудников. Эти немолодые подвыпившие люди, давно родители взрослых детей, запели хором под гитару песни молодости, причем аккомпанировал сам юбиляр: про синий троллейбус, про подлодку, про автобус с кондуктором Надей, про ЯК-истребитель, про другие последние и случайные виды транспорта. Моя ложная знакомая, встряхивая своею соломой, голосила высоко, с самозабвением. И тут меня как по лбу хлопнули: ну да, это с ней мы гуляли в ночных полях кормовой кукурузы, это внутри ее кофты я лазал когда-то туда-сюда, к ней я прижимался горевшим пахом, а она от греха крепко сжимала в потном кулачке, как золотой ключик, застежку своих штанов… Имени ее я не помнил, конечно, но – Боже! – что делает время с нашими былыми девочками…
Это было восхитительно знойное лето моей юности – я клал кирпичи.
Дело вышло так: утомленный моими непредсказуемыми эскападами мой отец-физик, – кстати, В. был некогда его аспирантом, – устрашенный перспективой моих летних каникул – между девятым и десятым классами средней школы – решил сбагрить меня от греха и определил в студенческий стройотряд.
Отряд дислоцировался в Смоленской области, в местности кочковатой, безлесой, поросшей редкими кустарником, с единственной чахлой речушкой. Нас было человек пятьдесят, разбитых на три, что ли, бригады. Мужская часть отряда занимала помещение клуба, которое быстро превратилось в казарму – с портянками, гитарами, вонью многих пар юношеских ног и картинками из “Огонька”, прикнопленными к бревенчатым стенам. Девочки жили поодаль, почище, в зале сельсовета.
Там у них пахло лосьоном и девственностью, было скучновато. Я наведывался туда вот к этой самой своей платонической подружке; а поскольку дальше щупанья гениталий друг друга сквозь штаны дело не двигалось, я смущал ее тем, что набрасывал в ее блокнотике ее фигурку с ее личиком, но – обнаженную; и это она самая сейчас на юбилее моего одноклассника, сидя за другим концом стола, безголосо поет: а на нейтральной полосе цветы…
Психологи знают: в больших группах зачастую верховодят младшие; скажем, именно дети заставляют взрослых оторвать задницу от телевизора и идти в кино. Так что я быстро занял в отряде лидерское место, благо мне было шестнадцать, остальные лишь двумя-тремя годами старше. К тому же, я был москвич, а они в большинстве провинциалы, и я умело и споро набрасывал шаржи на соотрядников в стенгазете-молнии. Не отличаясь рвением на работе, во внерабочее время я то и дело влипал в какие-нибудь авантюры.
Один раз я, первый школьный танцор, предложил ввести в программу нашей комсомольской агитбригады, которой полагалось просвещать сельскую молодежь, рок-н-ролл. Это было дерзостью по тем временам, так что мой номер под битлзовскую “Мисс Лизи” проходил как пародия на жизнь порочной заграницы. Партнершей моей была долговязая с виду неуклюжая девица с лицом будущего физика-теоретика, подружка моей напарницы по петтингу; впрочем, как часто бывает, дурнушки вертятся и крутятся бойчей и ловчей иных красоток…
Первое же выступление закончилось печально: морально здоровые поселяне мигом раскусили провокацию, дружно освистали мой номер, а после концерта сельская молодежь подстерегла нас и забросала автобус комками навоза. Так что пронести контрабандой порочное западное искусство в народные массы у меня не вышло.
В другой раз, вкравшись в доверие к сельскому конюху, я по ночам, когда был свободен от щупанья своей подружки, объезжал довольно норовистого жеребца, причем весьма успешно, конь привык ко мне, и я ездил верхом от деревни к месту возведения коровника – объекту нашего отряда, километрах в трех от села.
Это было, конечно, забавное зрелище: в кузове грузовика едет отряд с непременной студенческой хоровой песней, что-нибудь вроде:
Говорила ли я, говорила ли я,
Говорила ли я, что люблю,
Говорила ли я, что мой голос дрожал,
Когда села я жопой на ежа…
А обок дороги мелкой рысью идет жеребец, на котором гарцует ваш покорный слуга. Надо ли говорить, что сердца студенток тянулись к гордому всаднику. Однако и здесь дело кончилось конфузом: в один прекрасный день нам повстречался страшно дребезжавший, вонявший соляркой трактор, и мой конь, до того пасшийся лишь на мирных дальних вольных лугах, прянул и понес через кукурузное поле. Вскоре я лежал пластом на земле под высокими покачивающимися зелеными еще о ту пору початками…
Однажды в столовой, где кормился отряд, ко мне обратилась пожилая подавальщица:
– Эх вы, лбы здоровые, а такие лопухи зеленые! У нас вон Верка одинокая, красавица, одна пропадает. – И добавила: – А ведь тоже городская…
Узнать, в каком доме живет Верка, не составило труда, и этим же вечером я постучался к ней в дверь под предлогом попросить ведро, чтобы зачерпнуть воды из колодца. Когда совсем стемнело, она уже потчевала меня брагой, предлагая закусывать молодым белым сыром, – выяснилось, она работает на совхозной сыроварне.
Это была тоненькая и подвижная, с грубыми сильными красными руками и пятками морковного цвета девушка лет девятнадцати, из Смоленска. О причинах ее одинокого сидения в этой глуши можно было лишь догадываться: скорее всего ее определили сюда без ее воли не за самое моральное поведение в быту. При этом она была миловидна, порочно застенчива и, конечно, податлива.
В ее комнате меня поразила одна странность: все окна были наглухо завешены, причем одно – одеялом, очевидно, занавески не хватило.
Впрочем, после второго стакана браги дело объяснилось: одно стекло вдруг со звоном разбилось – кто-то снаружи кинул камень. Мне это не очень понравилось. Но Вера успокоила:
– Да они каждый вечер так…