С немалым усилием сдерживая себя, я сказал как можно вежливее и сдержаннее:
— Если вы не отпустите меня, я вам переломаю все пальцы.
Сказав это, я очень осторожно поставил каблук своего башмака на его голую левую ногу. Он отскочил, я, тяжело дыша, выскользнул за дверь.
Несколько минут я не мог прийти в себя от бешенства, но потом, поскольку в результате никто не пострадал, происшествие обернулось своей смешной стороной, и, проходя по сцене к гримерным, я стал размышлять, имеет ли смысл рассказать Джейн, что случилось. По целому ряду причин я решил не рассказывать и в этот момент натолкнулся на ссорившихся Майлса и Эллу Саттон. Он стоял в дверях ее гримерной, она сидела за туалетным столиком в старом сером купальном халате. Я мельком покосился на них, проходя мимо, словно спешил по делу. Я уже знал, что, когда люди останавливаются, чтобы поглазеть на ссору, они, как правило, оказываются в нее вовлеченными.
Но, уходя, я все же слышал, как Саттон угрожал убить жену. И чуть было не вернулся. Конечно, темперамент — это хорошо, но временами он может завести слишком далеко.
Теперь, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю тот вечер, становится совершенно ясно, что почти все, включая и меня, чувствовали, что происходит нечто серьезное и что-то должно случиться… Но что именно?
Конечно, я понимал, что перед премьерой всегда возникает большое напряжение; к тому же мне по крайней мере, понаслышке был знаком скверный и по-детски вздорный характер членов балетной труппы. Поэтому, когда занавес пошел вверх и открыл залитую голубым светом сцену «Лебединого озера» — классический спектакль шел в тот вечер первым, — я чувствовал, как какой-то неприятный комок сжимается в нижней части живота.
Я помню, что внимательно осмотрел публику, перед тем как в зрительном зале погасли огни, помню, как испытал чувство радости от того, что не мне предстоит появиться на сцене перед всеми этими людьми: зрительный зал Метрополитен-опера при взгляде со сцены напоминал пасть жуткого чудовища, широко разинутую и оскаленную рядами золотых зубов.
У меня всегда было убеждение, что если что-то начинается плохо, то должно кончиться хорошо, и наоборот. В тот вечер мне пришлось отказаться от этой теории, так как начался он хуже некуда, а кончился трагически.
В половине восьмого появились пикетчики — два десятка ветеранов Первой мировой при полном параде. Они держались спокойно, но мрачно, а их транспаранты предлагали Уилбуру убираться обратно в Россию, если ему там так нравится.
Я уже вызвал фоторепортеров; я был убежден, что всякая реклама на пользу, а кроме того, у меня был некий план, как заработать на этих ветеранах немалый капитал. У мистера Уошберна возникли некоторые сомнения на сей счет, но я его убедил. Я даже написал для него небольшую речь, которую он должен был произнести по окончании «Лебединого озера» и перед началом «Затмения». В ней он должен был заверить зрителей, что Джед Уилбур — стопроцентный патриот и все такое прочее.
Неприятности начались сразу после «Лебединого озера», когда одной из девушек стало плохо и ее пришлось отнести в гримерную.
Когда это случилось, я стоял на сцене рядом с Алешей Рудиным.
— Что с ней? — спросил я.
Старик вздохнул.
— Глупая девчонка. Кажется, Магда ее зовут… Она тяжеловата, чтобы стать хорошей балериной, но слишком близко принимает все к сердцу.
— Вы хотите сказать, что у нее слабое сердце?
Алеша рассмеялся.
— Нет. Просто она слишком страстно ко всему относится. Может, пройдемся?
По дороге мы миновали мистера Уошберна. На нем был фрак и белый галстук, и в слабом свете за кулисами его блестящий череп отливал белизной. Было заметно, что он очень нервничает.
— Не думаю, что я смогу с этим справиться, — дрожащим голосом заявил импресарио.
— С чем?
— С речью перед занавесом.
— Смелее, Айвен, — подбодрил Алеша. — Ты всегда так говоришь, а когда приходит время, становишься храбрым, как лев.
— Ох уж мне эта публика, — простонал мистер Уошберн, устремляясь в туалет.
Алеша оказался очень приятным собеседником, знающим о балете буквально все. Как и Игланова, он был настоящим русским, причем его родословная восходила к временам падения Рима… а может, даже к пирамидам. Внешне он походил на породистую русскую борзую: зачесанные назад волосы, удлиненные черты лица и серые глаза, отливающие металлическим блеском. В своем бархатном пиджаке он выглядел очень старомодно и представительно.