Шекспира и еще много чего — математику, музыку, философию — открыл для Сяо один преподаватель, педофил, под чье влияние тем не менее он не подпал, даром что вундеркинд. Преподавателю-соблазнителю в конце концов хватило завороженного внимания ученика. А тот, воспользовавшись поддержкой своего нежданного попечителя, привязался к родному языку — все было шито-крыто, никто и не догадался о том в тюрьме, в которую был заточен юный китаец. Бездонный кладезь китайской мысли разверзся перед ним, но глубина его была такова, что мозг исследователя, так легко щелкавший математические задачки, заболел и стал разлагаться.
С тех пор Сяо Чан раздвоился.
С одной стороны — бесконечное одиночество, которое большинство людей воспринимают как пустыню, а для образованного китайца оно превращается в дополнительное поле самостоятельности. «Простор, но не пустыня. Понять, что пустыни нет вовсе, достаточно, чтобы одолеть то, что не дает покоя». Чьи это слова? Лао-цзы, Чжуан-цзы или… Колетт? Обучаешься ведь у мастеров прошлого, которые подражали животным. («Скакать подобно воробьям, похлопывая себя по бокам».) Странно? Пожалуй. Кто-то скажет: да ведь он просто-напросто отвязный сатанист. Коллеги были удивлены, когда вундеркинд отвернулся от задачек и посвятил себя какой-то жалкой орнитологии, не идущей ни в какое сравнение с королевой наук! Могло ли им прийти в голову, что Сяо Чан следует заветам мудрецов-даосов, рекомендовавших уподобляться птицам, распрямляющим свои крылья, или переваливающимся с боку на бок медведям. «Между живыми существами мало разницы, святой вступит в общение с четвероногими, птицами, насекомыми, духами, демонами всех мастей» и подобно тигру ощутит себя в горах и лесах, в центре космического кольца, пустого при всей своей наполненности. Поскольку в Санта-Барбаре не имелось заповедника ни с медведями, ни с духами, ни с демонами, брат Фа довольствовался птицами. Многому ведь можно научиться не только у тигров, но и у сов, ловко вращающих головой, чтобы оглянуться, у обезьян, умеющих висеть на ветке, уцепившись ногами. Первая польза от подобных упражнений — о том не раз было писано древними китайскими учителями, а затем переведено на все языки — появляющаяся легкость, необходимая тому, кто желает заняться экстатической левитацией. Некий Марсель Гране предложил даже способ достижения этого: с целью избежать сильных чувств и головокружений следует обучиться дышать не только легкими, но и всем телом, начиная с пяток, сделаться непроницаемым, непромокаемым, скрючиться на манер зародыша. Магическая грация теленка, только что покинувшего материнское чрево. Теленка либо синицы… Это бесконечное продолжение, слияние с течением жизни — ше-шен, 
— что означает «питать жизнь», не то же, что «питаться чьей-либо жизнью», внешней по отношению к вам. Питать жизнь, не делая различия где «я», где «ты», где «твое», где «мое», отдавшись на волю вечной изменчивости всего живого, превращающегося одно в другое, пожирающего одно другое, возрождающегося, то есть единого движения по кругу. Древние китайцы именовали этот выход за пределы собственного «Я» долгой жизнью, смертью без гибели — состоянием вне времени и пространства, в котором нет места небытию.
Слушая голоса цапель, караваек, пингвинов, кривоносок, чепур, каголок, зуйков серебристых, болотных куликов, трехпалых чаек или их кузин — пересмешниц, следя за их полетом и защищая их, разговаривая с ними, давая им корм, Сяо убедился в возможности обрести состояние обезличения и беспристрастности, о которых говорится в древних текстах: «Жизнь человека между Небом и Землей — как белая лошадь, перепрыгнувшая черев ров и исчезнувшая». Родиться и умереть? Изменение безусловное, ежесекундное. Но так ли уж оно отличается от превращений всего во все, которыми наполнена жизнь в каждый конкретный миг? Погруженный в мгновенное математик отрицал все, что не поддавалось исчислению. Последователь даоистов не мог втиснуть себя в математические рамки. Разве что улететь к математике Бесконечности, не поддающейся ни описанию, ни делению? Мнимой Бесконечности, появляющейся, когда за дело берется дух и все, что не бесконечность, то есть частично, ограничено, представляется порочным и смертоносным.
Таким образом, с одной стороны — пропасть, тайна, узорочье любви.
С другой стороны — век, в котором имел несчастье появиться на свет Сяо. Не сам мир, а эпоха, заслуживающая быть поименованной варварской, замысловатой опухолью. Сказали, что бонза[107] идиот, но поддается обучению? После чего кто-то поверил в силу воспитания! Только не Сяо. Он придерживается того мнения, что ни к чему укорачивать лапки журавля и удлинять лапки утки, то бишь насиловать природу под предлогом исправления ее. Разве нет? «Где Дао? — Нет ничего, где бы его не было! — Уточните с помощью какого-нибудь примера, так будет нагляднее. — Он в этом муравье! — А можете ли вы дать пример понизменнее? — В этой траве! — А еще? — В этом черенке! — Это ли самое низменное? — В экскрементах!» Но в таком случае ужаса нет, как нет и преступления?