И все же совсем бесследно это не прошло, остался шрам, ноющий при плохой погоде и напоминающий о себе при определенных обстоятельствах. Дядя (Себастьян) и племянник (Нортроп) — разница в возрасте между ними, напомню, составляла пять лет — вежливо здоровались друг с другом, когда встречались в узком кругу зажиточных людей Санта-Барбары, где трудно не пересечься. На самом же деле тщательно избегали друг друга и прикладывали большие усилия, чтобы ничего друг о друге не знать. Когда они стали взрослыми, эта игра продолжилась, но для Себастьяна (дяди) это было нелегко, поскольку имя племянника, главного комиссара полиции Нортропа Рильски, часто фигурировало на первых полосах газет в связи с теми делами, которые он расследовал. Зато Нортроп (племянник) без труда забыл о существовании дяди, сумевшего неплохо распорядиться своей судьбой незаконнорожденного ребенка — каждый психиатр вам это подтвердит, — посвятив себя изучению истории, пусть до недавних пор его карьеру и нельзя было назвать блестящей.
— Вы что же, никогда не виделись? — Хотя я задаю вопрос, и мои губы, и мой голос все еще полны иным содержанием.
— Да нет, разок виделись. На одном приеме, в честь пятидесятилетия криминальной службы. Он мне представил свою жену Эрмину: недурна собой, белокура, словоохотлива. Но это было, дай бог памяти, двадцать лет назад. — Нортроп пребывал в замешательстве. — Такой тип, как Крест-Джонс, немного чокнутый, однажды непременно должен был съехать с катушек. Но чтобы превратиться в самурая-наркомана! Это уж слишком. Может, он что и задумал уже давно, желая отомстить роду людскому? Да и вряд ли кто заподозрит обычного преподавателя. Хотя почему бы и нет? Ты думаешь, сбежал?
Уж кто-кто может удивляться, только не комиссар полиции, ему-то хорошо известно, что стоит всего ожидать, и даже от самых близких, и даже от себя самого. Рильски овладело тревожное чувство сопричастности к злодеянию, причем это происходило как будто в силу некоей роковой неумолимости, словно бы в действие вступила программа генетического родства.
— Слушай, а этот Номер-какой-то тоже что-то вроде Себастьяна?
Комиссару следовало сразу об этом подумать. Он увязал, но все было возможно.
Выходило, Эрмина позвонила не под действием сиюминутного порыва, не вследствие каприза, а в силу форс-мажорных обстоятельств. Я попыталась вообразить, какую бучу этот звонок поднял в душе внешне спокойного Нортропа. Пробуждало ли в нем это вторжение в его жизнь, нарушавшее их молчаливый многолетний уговор, смутные угрызения совести? Страх перед общими истоками? Боязнь потери социального равновесия? Что конкретно? Задавался ли он вопросом об их перекрестившихся в детстве судьбах? Или все было более мучительным, и это исчезновение оживляло в памяти горе от потери единственной жены Марты, чьи портреты многие годы украшали его рабочий кабинет? Кажется, Попов поведал мне о том, как Марту унесла лейкемия вскоре после свадьбы, что превратило Нортропа в закоренелого холостяка.
А мне-то казалось, я его знаю. «Скорее узнаешь другого, вместе совершив преступление, нежели пережив любовную связь», — шутил Рильски, когда мы искали голову Глории, вместе дрейфили перед наркоторговцами, переодетыми в коллекционеров современного искусства, когда сеть сводников, расправлявшихся с парижскими проститутками, приводила нас к дверям иных посольств. «Наш суперинформированный спецкор сообщает…» — такими заголовками порой пестрела «Лэвенеман де Пари», и этот комплимент, от которого начинал яриться мой шеф, был адресован моему упорству в исследовании логических связей в такой же степени, как ветреному гению комиссара.