Никто не осмеливался заявить, что мир нуждается в Чистильщике, в ком-то, способном лишь исторгать мерзость из самого себя. Все жители Санта-Барбары были чужестранного происхождения, если и не сами, то по крайней мере во втором или третьем поколении (не больше). Номер Восемь не был исключением, что не мешало ему ясно понимать: корни Зла кроются в иммиграции, контролируемой ли, нет ли. «Новый Пантеон» не сводим к жалкой банде захребетников, напротив, он лишь расширяет и эксплуатирует то непоправимое бедствие, имя которому — иммиграция. Кому же и знать об этом, как не Номеру Восемь! Объективно говоря, оно захлестнуло все и вся. Идеология безудержного роста и стимулирования миграционных потоков, проповедь самоубийственной для человечества религии, суть которой — поиск лучшей доли на чужбине, — все это не ново, но принимает все более беззастенчивые формы.
Среди преступлений, которые совершил на этом свете Себастьян Крест-Джонс, его проповедь миграции была самой вредной и лицемерной, настоящей отравой, поражающей род человеческий до самого эмбриона! Прежде чем приступить к ликвидации проповедников, облеченных саном, Номер Восемь, по специальности орнитолог, подумал о профессоре. Но даже он не был всесилен. Лучше поздно, чем никогда, несмотря на раскалывающийся от боли мозг.
В субботу утром университет почти пуст, и для того чтобы пройти по кампусу, нет нужды натягивать на голову маску. Беззаботной походкой диссертанта, которому взбрело в голову немедленно получить некие данные, о которых он вспомнил ночью и без которых ему ну никак не пережить уик-энд, Номер Восемь вошел в здание, где размещался факультет истории, и прямиком направился к кафедре Себастьяна Крест-Джонса. В его рюкзаке имелось все необходимое, чтобы открыть замочную скважину с не таким уж и сложным цифровым кодом. Однако этого не потребовалось: дверь распахнулась, стоило ему повернуть ручку. Профессор сидел на своем обычном месте за компьютером, спиной ко входу, тоже, видно, дорвавшись до данных, мысль о которых не давала ему спокойно спать. Он не слышал, как кто-то с кошачьей ловкостью подобрался к нему сзади. Резкий каратистский удар по затылку, кинжал в горло. Далее с него была снята рубашка, живот вспорот, на спине ножом вырезана подпись, трофей помещен в пластиковый конверт, конверт засунут в рюкзак. Номер Восемь стянул с рук латексные перчатки и вышел из помещения так же спокойно, как и вошел.
Минальди остался плавать в луже крови. В эту субботу он наведался в кабинет профессора, на двери которого красовалась табличка с фамилией последнего, с тем, чтобы еще раз попытаться заслать «троянского коня» на ноутбук своего научного руководителя с центрального сервера. Поскольку фанатичных исследователей не так уж много, тело обнаружили лишь в понедельник.
Попов вообще отказывался что-либо понимать, а Рильски в приступе солидарности с серийным убийцей, как никогда, ликовал. Было ясно: если бы он, Рильски, и был бы способен прикончить человека, Минальди оказался бы в списке очередников-жертв первым. Одна только тоненькая прозрачная пленка отделяла сознание комиссара от уверенности, что он не только мог прикончить ассистента, но и сделал это, что он и есть Чистильщик, оправданием коему служит гнусность жертвы, от которой он избавил мир.
Со вчерашнего вечера, после рассказа Стефани об Анне Комниной — какой ее видел Себастьян, — комиссар странным образом успокоился и не чувствовал себя одиноким в своем страхе быть не таким, каким его знают. Может, и не убийцей, но чем-то вроде психопата, подобного тем, кого его обязанностью было упекать за решетку. И что из того? А то, что Рильски не был ни первым, ни единственным таким сложным индивидом в этом мире, уже и без него знающем одного историка, влюбленного в принцессу, умершую за тысячу лет, и одну хроникершу крестовых походов, которая при всем при том, что была византийкой, все же влюбилась во франка-крестоносца… так представало дело в изложении Стефани Делакур, следовавшей во всем версии Себастьяна, а ведь она редко ошибалась. А посему успокоимся.