— Мне трудно будет сие сделать, Ярослав... — расхаживая по палате владимирского терема, вымолвил правитель. — Ты зачинщик всей смуты. По твоей вине легло больше девяти тысяч русских ратников. Владимир, Новгород, Смоленск, Псков обескровлены. Ливонцы и меченосцы могут взять теперь любую из этих крепостей голыми руками. И все из-за твоей гордыни, дикого нрава да пустого бахвальства. Я бы с удовольствием всыпал тебе сотню плетей на площади и отправил бы конюхом к младшему Святославу, которого ты втравил в свои козни. С великим бы удовольствием...
Константин вдруг резко отвернулся, сдавил ладонями виски. Когда он начинал волноваться, в глазах темнело, и жгучая боль раскалывала голову. Худой, высокий, с бескровными тонкими губами и узким лицом, первенец Всеволода Большое Гнездо страдал этими приступами с юности. Владимирский князь схватился за кресло, сел, откинулся на спинку. Кадык нервно заходил на длинной шее.
— Тебе плохо, брат? — поднявшись, испуганно проговорил Ярослав. — Кликнуть лекаря?
— Подай отвар... — еле слышно прошептал Константин.
Ярослав поднёс к его губам оловянный кубок, влил в рот густую чёрную жидкость. Через несколько мгновений бледное лицо князя слегка порозовело, он шумно задышал.
— В кого ты только уродился, не пойму, — смахнув пот, проговорил Константин. — Мы же несколько раз предлагали вам пойти на мировую, а Мстислав рассказывал, что ты готов был зарубить его в схватке. А ведь он второй отец тебе!
— Но ударил-то он меня! — огрызнулся Ярослав. — Если б не кольчужка, полплеча бы снёс.
— Господь с тобой, уезжай в свой Переяславль, — нахмурился великий князь. — Надеюсь, у тебя будет время одуматься и замолить перед Богом свои вины. Но вот с женой тебе придётся пока расстаться. Мстислав не хочет, чтоб она и дальше мучилась с тобой, жестокосердым!
Через полгода в Новгороде Феодосия разрешилась первенцем, которого назвали Феодором. Ярослав, смирившийся с жёстким требованием тестя и живший в Переяславле, узнал об этом лишь через неделю, сел на коня, помчался к жене, но на полпути остановился и повернул назад. Хоть Мстислава и не было в Новгороде — не мог князь Удалой больше месяца усидеть в тепле, ратный дух звал в поле, — но жители ещё помнили нанесённые им обиды и могли не пустить его в город.
Сам же князь Удалой и слышать не хотел о возвращении дочери под кров мужа. Дерзкого самолюбия и ему хватало. Константин предложил брату выход: взять дары и с повинной поехать к тестю, замириться с ним да вернуть жену. Ибо в Новгороде Мстислав приставил к дочери двоих крепких дружинников на тот случай, если Ярослав задумает похитить её или попытается силой принудить к возвращению. Но Всеволодович наотрез отказался: гордыня не давала и помыслить об этом.
Прошло два года. 2 февраля 1218 года преставился великий князь Константин. На владимирский престол снова возвратился Георгий, а Ярослав по-прежнему не мог соединиться с супругой, которую, словно в темнице, держал в Новгороде Мстислав. Законный муж пересылал Феодосии тайные грамотки, умоляя её вернуться, да и сама она, побыв соломенной вдовушкой, хотела того же, но отец запретил охранникам даже выпускать её за городские ворота. Видимо, тот поединок на Липице ему крепко запомнился.
Весной 1219-го в Новгород вместе с каликами перехожими забрели четверо волхвов. Когда-то они жили в благословенной Византии, в самом Константинополе, при дворе императора и пользовались его заботой, но в 1204 году крестоносцы, всей своей мощью обрушившись на твердыню греческой веры, разграбили храмы, дворцы, библиотеки, и волхвы, переодевшись в монашеские сутаны, бежали оттуда. С той поры они и скитались по свету, некоторое время гостевали у венгерского короля, но повидать Русь, последнее пристанище родной веры, им давно хотелось. И они отправились. Но на южных землях беспрестанно воевали, и, прослышав о Великом Новгороде и храме святой Софии, построенном точно так же, как и константинопольский собор, монахи отправитесь туда. Они не стали никому объявлять о своём прорицательском даре, и новгородцы, слышавшие о великом горе матери Византии, сами испытавшие лиходейство рыцарей с крестами, с радостью приняли изгнанников, предоставив им под монастырской крышей и стол и пристанище.
Феодосия, приходя на вечернюю молитву, теперь часто встречала четырёх убелённых сединами монахов. Они не выглядели дряхлыми старцами, их глаза смотрели живо, с любопытством, да и все четверо были столь разными и вместе с тем столь гармонично дополняли друг друга, что представить их порознь казалось нелепым. Они невольно сблизились с Феодосией. Самый старший, высокий и худой Гийом, или отец Геннадий, как на русский лад представлялся он, имел грустное и задумчивое лицо. Тучный Пётр, наоборот, то и дело улыбался и даже исподтишка строил немыслимые рожицы. В его карманах всегда оказывалась горбушка хлеба или яблоко. Самый низкорослый, с детским морщинистым личиком, Иеремия был тих и светел, а в живых голубых глазках проскальзывало лукавство. Но центром этой неразлучной четвёрки являлся Иоанн, с большими чёрными глазами, наполненными приветливостью и добротой. Они, казалось, проникали в душу и завораживали пониманием.