Оставалось ещё шестьдесят мешков. Считать Темучин умел быстро, почти мгновенно. Достаточно, бывало, глазу скользнуть по надвигающейся тьме ратников, и хан уже знал их численность. И действовал почти всегда по одной и той же схеме полумесяца: лёгкие конники по краям завязывали бой, осыпая противника градом стрел, сгоняя его к середине, после чего пускались в бегство. Враг начинал преследование, предвкушая скорую победу, но лучники неожиданно рассеивались, точно растворяясь в пыльном степном воздухе, и неприятель со всего маху наталкивался на прочную стену тяжёлой конницы, которая, подобно гигантской воронке, всасывала его и уничтожала.
За десятилетия сражений воины великого хана столь отточили эту простую тактику, что с вершины холма можно было наблюдать сечу как красочное и захватывающее зрелище, чем обычно и наслаждался Темучин, обозревая поле битвы. Изредка Чингисхан менял её рисунок, открывая неожиданные для себя ходы, и если они себя оправдывали, то четыре его цепных пса, Чжебе, Хубилай, Чжелме и Субэдей, запоминали их, чтобы потом использовать в других побоищах.
Годами выковывал Темучин и воинский дух своих ратников, приучая воинов спать в седле во время долгих переходов или на мёрзлой голой земле, есть человечье мясо, когда заканчивалась конина, пить кровь или росу и не иметь ни к кому жалости в своём сердце. Если в сотне находился один, кто падал духом или поворачивался спиной к неприятелю, Темучин казнил всю сотню. Если в тысяче оказывался десяток струсивших, он казнил всю тысячу. И так продолжалось до тех пор, пока хан не выковал свою рать, подобно изогнутому острому клинку, не знающему ни пощады, ни поражений.
Звонкая полдневная тишина плескалась под башнями минаретов. Город, лежавший перед Чингисханом как на ладони, затаился: пустые площади, базары, улочки. Лишь горстка знати в бело-розовых одеждах, пугливо сбившаяся в кучу перед мечетью, во все глаза рассматривала одинокого пыльного степняка, лениво подъехавшего к ним на низкорослом коньке и нерешительно остановившегося в самом начале красной дорожки. Правителя смущал её ярко-алый цвет, напоминавший кровавую реку, и он раздумывал, стоит ли ему входить в неё и нет ли во всём этом колдовского проклятия. Завоеватель ведал о трёх сладких пороках Средней Азии: лести, лени и коварстве. Последним здесь владели с особой изощрённостью, а на любовный приём в этом ненавистном ему городе Темучин не рассчитывал.
— Это и есть Чингисхан? — выпячивая толстые губы, с удивлением выспрашивал у своих приближённых эмир, разглядывая грязные кожаные порты незнакомца, его стоптанные, разбитые сапоги, рваный пропылённый халат, давно потерявший свою первоначальную окраску, и невзрачную круглую шапочку на голове. — Или это его конюх?
— Наши конюхи одеваются лучше, — прошептал стоявший рядом визирь.
— Наверное, они и воюют потому, что им нечего терять, кроме своих лохмотьев, — остроумно заметил эмир, и все заулыбались. — Жаль, хорезмшах не увидел того, кто когда-то предлагал ему дружбу! Он бы посмеялся.
Но смех застревал в глотках придворных, будучи не в силах вырваться наружу от страшного предчувствия. Один бухарский хан ещё мог шутить: отдавая столько золота, а чтобы собрать его, пришлось вывернуть наизнанку все карманы и кошели богачей, он ни на мгновение не сомневался, что им сохранят жизнь, ибо за эти монеты можно было купить пол-Европы. Первый придворный уже предвкушал, как с лёгкой улыбкой станет рассказывать заморским шейхам, наезжающим к ним в гости, о том, что он выкупил у варваров город за четыреста мешков золотых монет. Ни одна столица мира ещё не стоила столь дорого! И по всему свету разнесётся эта молва, и уже ни Рим, ни Константинополь, ни Александрия не смогут соперничать с Бухарой.
«Из любой неудачи или потери надобно извлекать для себя пользу», — повторял часто любимый мудрец и провидец хорезмшаха и его, эмира, Ахмат ибн Дауд. Эмир звал его с собой поглядеть на страшного завоевателя из далёких восточных степей, но Ахмат желчно ответил:
— Я подожду, пока он сам меня позовёт.
Шутка оказалась пророческой. Эмир с придворными наблюдал, как расторопные слуги Чингисхана собрали всех бухарских астрологов и звездочётов и куда-то увели.
— Так это и есть грозный Чингисхан? — так и не дождавшись ответа от своих визирей, снова спросил эмир, и те в страхе неопределённо закачали головами, ибо до этого тоже никогда не видели степного царя. — Что же он тогда встал там?.. Пусть едет сюда, я отдам ему ключ и отправлюсь отдыхать. Сколько можно стоять на этом солнце!