— Ты ошибаешься, великий хан...
— Ступай! — прервал его Берке и повернулся к нему спиной.
И снова три месяца полного затишья. Даже Улавчий не звал князя, зато сторожей стало четверо.
Прошло полтора года. В один из дней Александра призвали в шатёр Берке. Был накрыт стол, и хан улыбался, точно снова сменил гнев на милость.
— Улавчий, мой советник, упросил отпустить тебя, Александр, и я внял его просьбам. Оказывается, ты уже полтора года живёшь у нас! — рассмеялся он, и Улавчий радостно закивал головой в знак согласия. — Я вижу: тебе так у меня понравилось, что ты не хочешь уезжать. Тебя кормят, поят, дают тёплые одежды, чего бы не жить? А главное, никаких хлопот в голове. Этак бы и я согласился!
Он снова рассмеялся, и слуги захихикали вместе с ним, а Улавчий даже прослезился от смеха.
— Всё-таки я самый милостивый и самый добрый хан за историю нашей Орды, и потому прими по русскому обычаю чашу своего сладкого мёда из моих рук и выпей за моё здравие и долголетие. Пока я властвую, на Руси будет мир и благоденствие!
Ярославич подошёл к хану, принял чашу, поклонился.
— Пью во здравие и долголетие великого милосердного хана! — провозгласил он.
И точно запоздавшей молнией осветило память, и выплыло пророчество Ахмата: «Берке на прощание поднесёт тебе чашу мёда, он будет отравлен». Но чаша была выпита. Покидать же юрту и выпорожнить её из себя означало бы смертельно оскорбить хана и умереть от кривых сабель сторожей.
— Целуй руку своему господину! — ласково проговорил хан.
И князь поцеловал её. В глазах Улавчия таял страх, смешанный с презрением.
— Поезжай с миром и служи мне с честью! — напутственно вымолвил властитель.
Падал мокрый снег, устилая порошей разбухшую от дождей дорогу. Крытый возок поспешал, князь торопился. Внутри его пылала печка из железа, раскалившаяся докрасна, и было тепло, даже жарко, несмотря на пронзительный ветер за окном. Александр в одной рубахе лежал на полу, слушая рассуждения учёного дьяка и одновременно лекаря Гунды, которого брал с собой. Насильственно разлучённый с руководителем своим — Берке боялся колдовских чар знахаря, — дьяк не мог наговориться и болтал без умолку. Ярославич молчал, раздумывая лишь об одном: успеет ли он обнять жену и сына, ибо через четыре часа он сразу же почуял: медок с дьявольским приворотом. Вмиг напала когтистая слабость, вонзившаяся в тело, и горечь на языке. Герой Невский и без того исхудал за эти полтора года, один длинный нос торчал на узком лице, да глаза горели огнём.
— Я вот всё думаю, великий княже, за что Бог разгневался на нас? И надумал! Гляди-ка! Ни Игорь, ни Святослав, ни Владимир, креститель своих сынов да братьев, не воевали, крови христианской не проливали ни капли. Даже Ярослав Мудрый, каковой хоть и воевал против Святополка, но тут защищал братьев своих, жестоко убиенных Бориса и Глеба, а потом мы, яко псы, перегрызлись. Вот Господь и осерчал. Как полагаете, ваша светлость?
— Владимир Святой тоже воевал против брата своего Ярополка и убил его, — напомнил Александр.
— Но сие до крещения было! — возразил Гунда.
— Выходит, некрещёным можно Каинами становиться, а крещёным нельзя? — усмехнулся князь.
— Поймали, поймали, ваша светлость! — как дитя, завизжал от восторга Гунда. — Ах, как хорошо сказано! Как же мне не хватало вас! О скольких вещах мы не переговорили! Но татарва — это же кара. Кара Господня!
— Может быть, и кара, но возмездие грянет, в это я свято верю и сам меч из рук не выпущу, пока хоть один ордынец будет ходить по нашей земле. Ни здесь, ни там! — посерьёзнев, произнёс он.
— До переселения туда, княже, ещё далеко, — весело отозвался дьяк. — Мы дождёмся ещё освобождения от Орды! Ты уж поживи на благо всех нас, Ярославич. Тебе Господом не велено помирать!
Но утром князь встать уже не смог. Ноги не слушались. Его вынесли облегчиться. Слуги уже хотели занести обратно в возок, но Александр остановил их. Снег белым ковром покрывал степь. Вдали синел лес. Ещё теплом дышала на прогалинах земля. Зима только начиналась.
— Версты четыре, и пойдут родные места, — прошептал дьяк. — Там и дышать легче.
Александра занесли в возок, уложили.
— Чем же ты разболелся, княже? — удивлялся Гунда, осматривая его. — Вроде и жара большого нет, и кожа сухая...
— Отлежусь, устал, Гунда. Не тревожь себя понапрасну, — улыбнулся князь.