Ярослав, знавший немного семейные неурядицы таинника, напустил угрюмость на лицо и, подскочив с лавки, оборвал словоохотливого посла:
— К чему мне побасёнки твои про Ольгу да Шешуню? Слуга его, в печке сидевший и чуть не сгоревший, самолично передал угрозы разбойников, убивших десятского только за то, что тот пользовался моей милостью и любовью! А значит, тати те ночные ков опасный плели прежде всего против меня! Вот и весь сказ!
— А вот нам показалось, что либо десятский из ревности жену убил да подстроил всё так, чтоб от себя подозрения отвести, либо кто-то намеренно хотел тебя, князь, с нами со всеми поссорить и ков сей мнимый придумал. Ведаем, что не все тебя жалуют. Но зачем ложный заговор плести да град наш к ослаблению приводить? Никому из достойных жителей сие не на руку. Ослабнет господин наш Великий Новгород, ослабнем и мы сами. Немцам только того и надо. Но если б тут таинный промысел возник, мы бы почуяли. Подозрительно и другое, что Шешуня смертельный навет принёс именно на Горислава. Нрав у него не мёд, сами знаем, но в смутьянах он никогда не ходил и за спинами других клевету не распускал, ибо достоинство имел большое. Потому и не мог он на тебя, князь, ков готовить. Обманул тебя Шешуня тут! Как на духу глаголю и крест на себя кладу! Мы все в том уверены! — перекрестившись, торжественно объявил Абыслов.
Точно подтверждая правоту слов тысяцкого, перекрестились на икону и остальные.
Ярослав вздрогнул. Если то, что рассказали послы, не выдумка, то таинник князя вполне мог воспользоваться его доверием, чтобы уничтожить своего соперника. И время для этого выбрал удачное. Князь вдруг вспомнил, что Шешуня и раньше ему передавал всякие язвительные словечки Горислава. Про то, например как десять лет назад князь Всеволод Чермный изгнал его, четырнадцатилетнего, из родного Переяславля да посадил там своего сына. Ярослав был принуждён оставить свою вотчину, ибо Чермный привёл большую рать и грозил опустошить город. Горислав же бросил Шешуне, что переяславский отрок от одного окрика Чермного бежал так, что пятки сверкали. Князь так распалился, что готов был кровью смыть эту обиду, но тот же десятский тогда его успокоил, внушив, что негоже благородному князю с безродным тысяцким браниться, и Шешуня сам за обиду эту ему отомстит. Ярослав послушался и даже не снизошёл до объяснений с дружинником. А ведь таинник мог и сие подстроить.
— Вот ты сказал, что слуга десятского чуть в печке не сгорел, — помолчав, продолжил Григорий Абыслов. — Но и тут заковыка! Убийство свершилось в три-четыре часа утра, а истопник Шешуни нам поведал, что к семи вечера печь уже протопилась и к полуночи она остыла. Выходит, он выкладывал тебе ложь — да, видно, с чужих слов умелых! Вот и стоит подумать, что за кровоядцы на десятского напали...
— Так где они, эти кровоядцы? Почему не нашли их! — выкрикнул в запале Ярослав, даже не вникнув в тонкий смысл рассуждений посла.
— А всё потому, что ни один сторож их в лицо не видел, никто не знает, в какую сторону они скрылись, — усмехнувшись, ответил тысяцкий. — Мы с утра все окрестные места пролазили, хотели тело убитого дружинника найти, но так и не сыскали. Разве не странно?.. Конечно, могли злодеи под лёд Шешуню спустить, тогда весной тело обнаружится. Только я так полагаю, княже, что и весной мы его не сыщем!
— И где же оно? — не понял князь.
— Да нет его и не было. Шешуня придумал и нападение на себя, и жену убил, и слугу, подучив, к тебе, ваша милость, отправил, чтоб с Гориславом спрятать концы в воду. Ведь назавтра мы бы розыск учинили и в первую очередь Шешуню спросили: какой такой ков замыслил тысяцкий против князя, что десятский знает, и почему тебя, ваша милость, ввёл в заблуждение. И пришлось бы ему отвечать по всей строгости, а за навет, да ещё смертельный, он сам мог жизни лишиться. Вот как! А в подтверждение тому: после твоего отъезда, князь, исчез и слуга Шешуни. Как сквозь землю провалился, — посол помолчал, давая Ярославу возможность обдумать столь важные выводы, а потом добавил: — А всё подробно я так объясняю, ваша милость, что нету на нас, призренных тобой, никакой вины. Потому возвращайся, князь, забудем худое да новым миром укрепимся!
Тысяцкий поклонился Ярославу, трижды перекрестился на икону. Спокойная и обстоятельная речь посла посеяла сомнения в душе князя. Умом он понимал, что поступил сгоряча, безрассудно, не стоило доверяться слепо таиннику и уж для начала самому во всём разобраться, а потом принимать решение. Но содеянного не вернёшь. И вернуться теперь обратно на княжение — значит признать свою вину перед новгородцами. Каждый будет тыкать в него пальцем да приговаривать: «Вон безголовый князь назад на свой двор трусит. Сам своё безумство да правоту нашу признал!» Придётся и купцов освобождать, их обозы с зерном, а те потом с него ещё штрафы затребуют. Такое и с предыдущими князьями бывало. Но это бы полбеды. Будучи охвачен яростью, Ярослав послал гонцов к родным братьям Георгию, великому князю владимирскому, и Святославу в Юрьев Польский за ратной помощью. Ответа он ещё не получил, но не сомневался в братниной поддержке. Те наверняка уже объявили сбор своих дружин, а тут окажется, что князь в горячке свои обиды придумал и смуту великую учинил.