Всеволодовича даже в жар бросило от невесёлых собственных раздумий. Но послы новгородские ожидали вразумительного ответа от князя, считая, что привели веские доводы своей невиновности. А значит, и князю требовалось выставить свои крепкие резоны. Негоже ему самодуром безголовым прослыть.
Он сидел на лавке у окна, хмуро глядя на мокрый снежок, падающий за окном. Хозяин уже ладил деревянные колёса к своей телеге, готовясь к лету, и душа у него больше ни о чём не болела. Ярослав даже позавидовал этому мужику. С ним, верно, уж такая оказия произойти не может. Видно по всему, что он мужик обстоятельный, головастый и впросак не попадёт.
— Меня не только смерть Шешуни да дружинника моего Романа с княжеского кресла сорвала. Случаются и понапраслины, не спорю! И в ваших речах может быть скрыта истинная правда. Но в том ещё надо разобраться. Однако я сам на последнем вече присутствовал, когда несколько крикунов меня поносили под радостные вопли одобрения. И никто из вас за мою честь не вступился! Никто из вечевого собрания! А каково мне слушать было эти поносные слова да унижение терпеть?! И потому, прежде чем на мировую пойти, я головы тех крикунов хочу, кто меня на площади охаивал! — неожиданно потребовал князь.
Послы, убелённые сединами, не ожидали столь суровых условий и с тревогой переглянулись.
— Но, князь, у нас на вече каждый волен своё мнение свободно высказать, на то мы и республика, и вольность эту выше чести своей собственной бережём, — выступив вперёд и отвесив поклон, выговорил старец Серафим.
— Так вольность ваша выше чести княжьей? — взъярился Ярослав. — И вы те оскорбления под защиту берёте! Тогда и вас всех надобно в узилище отправить. Эй, стража, взять их!
Стражники, заслышав зов князя, вбежали в горницу, но Гундарь на мгновение остановил их:
— Ваша милость, негоже нам на послов руку поднимать, не по совести так.
— Я сам ведаю, что по совести, а что нет! — Князь резанул бешеным взглядом воеводу. — Взять их, я сказал! И в цепи всех троих заковать.
Но через час всё ж одного посла, Григория Абыслова, призвал к себе, приказал ему ехать в Новгород да отпустить к нему жену. И тут была уловка: князь не хотел так быстро идти на попятную, пусть приедут и ещё раз попросят.
Феодосия приехала через два дня, но одна. Звать его обратно никто с ней не приехал. Княгиню точно выставили из города, что обозлило Ярослава ещё больше.
За месяц больше сорока обозов с пшеницей, овсом и рожью скопилось в Торжке. Ярослав, перекрыв все дороги, не пропускал ни одной подводы, хватая купцов, отбирая у них добро, а самих отправляя в узилища. Через месяц в Новгороде вздорожал хлеб, а через два вспыхнул голод. Ели осиновую кору, мох и липовый лист, падали, умирали прямо на улицах, и голодные псы поедали их трупы, а те, кто мог ещё держаться на ногах, в панике бежали прочь, покидая умирающий город.
Новгородцы, не выдержав, направили ещё одно посольство в Торжок, призывая князя вернуться, но опять безуспешно. Ярослав и новых посланников бросил в земляные ямы. Новгородские мужи, напуганные происшедшим, призвали к себе Мстислава, дабы он помог разрешить их спор. Тесть послал ласковую грамоту зятю с просьбой выпустить купцов новгородских и всех послов, а также с миром явиться к нему, если он хочет оставаться ему сыном. Однако в тот же вечер к Всеволодовичу перебежали двое бояр и порассказали, как разгневался Мстислав, узнав обо всём, и повелел немедля собирать дружину.
— «Никогда Великий Новгород не будет Новоторжком, а последний Новгородом!» Вон какие слова сказывал! — нашёптывал один.
— И все ликовали, отцом-спасителем называли! — наушничал другой, и Ярослав чуть не задохнулся от ярости.
В отместку он заковал новгородских пленников в цепи, числом около двух тысяч, отослал их в свой Переяславль-Залесский и стал готовиться к сражению. Феодосия плакала, упрашивая мужа отпустить её к отцу.