А Петрицкий после рукопожатия с девушкой почувствовал, что блеснувший было в графе огонек, который ему удалось заметить впервые за многие годы общения с Алексеем Кирилловичем, угас, едва вспыхнув, и некая струна, зазвеневшая между двумя душами, душой этой молодой женщины и графа, неслышно лопнула, и граф, так незаметно, что это понял лишь Петрицкий, расчетливо и осторожно (именно в этой осторожности и проявилась его расчетливость), сделал шаг назад…
В тот же миг граф, отвечая на рукопожатие, сухо произнес:
— Честь имею представиться, Вронский.
— И куда же это мы попали, девица-красавица? — поспешил задать вопрос Петрицкий.
— Сейчас я вам все объясню. До войны здесь был стационар для умственно отсталых детей. Их сюда из всей Югославии свозили. Когда пришли наши, медицинский персонал разбежался. Дети остались совершенно одни. Четверо суток сидели здесь без еды, без ухода, в грязи и нечистотах. А потом я сюда забрела и решила с ними остаться. Наши, так же как и вы, появились из леса, а потом еще целый день в небе кружил двухмоторный самолет. И из него они стреляли по корпусам, потому что думали, что там прячутся усташи. Стреляли как оголтелые, ничего не разбирая, и троих из этих несчастных убили. Потом опять вышли из леса, все вверх ногами перевернули, забрали, что им понравилось, и исчезли. А эти бедняжки все помнят. Все. С тех пор сюда никто не заходил, вы первые. Вот они и пытались вам все это рассказать, да вы не поняли.
— Простите за нескромность, но кого вы называете словом «наши»? — снова задал вопрос Петрицкий.
— Наши? Наши — это мои, то есть те же, что и ваши — сербы, четники, югославская армия. Вы же тоже с ними, правда? — ответила девушка.
— Mademoiselle Соня, не позволите ли вы нам здесь задержаться, на день-два, не больше? — неожиданно проговорил граф.
Петрицкий бросил на Вронского изумленный взгляд, и Соня отметила эту мгновенную реакцию в тот же самый миг, когда, застигнутая врасплох вопросом графа, последовавшим непосредственно за его шагом назад, которым он дал понять, что совершенно не заинтересован в каком-либо общении с ней, она внезапно покраснела, хотя до этого ей удавалось, судя по поведению пришедших из леса мужчин, разыгрывать перед ними полнейшее равнодушие. А если бы она только знала, насколько этот вопрос удивил и даже изумил самого графа!
— Эти дети не представляют ровно никакой опасности. Я со своей стороны сделаю все, чтобы пребывание в стационаре было для вас приятным, — тут же взяла себя в руки Соня. — Вы можете остаться и дольше, если вам здесь понравится, — она снова попыталась перехватить инициативу в разговоре.
— А какую роль взяли на себя здесь вы? Доктор, медсестра, директор? — спросил Петрицкий.
— Добрая волшебница, — ответил за Соню Вронский.
Петрицкий снова бросил на него быстрый взгляд.
— Да, возможно, вы и правы, может быть, они считают меня доброй волшебницей. Я действительно чувствую сострадание к ближнему, а сострадать всему живому и призывает нас Господь, — тихо проговорила Соня.
«Почему я так поспешил отстраниться? Почему сразу испугался этой женщины? Ее появление могло бы стать для меня страшным, если бы Анна во мне была мертва, но Анна жива, она по-прежнему руководит моими мыслями и моими решениями, и, окажись Анна здесь, она, конечно же, тоже почувствовала бы сострадание к этим несчастным, к этим нашим ближним, точно так же как чувствует его эта красивая женщина. Женщины такое чувствуют гораздо сильнее и быстрее, чем мы, мужчины. Впрочем, разве не Анна укоряла меня за мои спокойствие и самообладание? И разве не бывала она счастлива в те минуты, когда я уверяя ее в своей любви, хотя самому мне все эти слова казались невероятно затасканными и избитыми? Неужели я не могу предложить этой женщине, этой единственной в своем роде женщине, ничего кроме своей омертвелости?… Как чертовски она хороша! И какой чистый народный язык! Словно сошла со страниц Гоголя!..»
— У нас еще осталась кое-какая еда из гуманитарной помощи! Не успели все растащить! Идите за мной, — пригласила их Соня.
Сопровождаемые кучкой уродцев, они направились к одноэтажному белому зданию.
— Хорваты, сбежавшие из плена, рассказывали нам, что наши раз в день давали им по миске помоев и всегда при этом говорили: «Матушка-Сербия во всем себе отказывает, чтобы вас накормить!» — Тут она улыбнулась: — Вам повезло больше. Здесь есть сыр из Голландии, английский чай и много сухарей. А вот если бы вы попали ко мне в Мироновку, я бы налила вам украинского борща, да погуще, подала бы горячую поляницу, выпили бы мы с вами вишневой наливки да сплясали нашего гопака. Ох, далеко это все, далеко! Не растет в этих лесах наш перец, чтоб настоять на нем горилку, нет и такого тмина, который я в тесто всегда добавляю, когда хлеб пеку!
— Так вы украинка? — оживился удивленный Вронский.
— Господи боже мой! — вырвалось у Петрицкого.
Они шагали по поляне, заросшей теперь почти мертвой крапивой, на которой, несмотря на первые заморозки, все еще держались плотно прилегавшие друг к другу крохотные бледно-розовые цветочки, по высокому полевому крестовнику с причудливо вырезанными светло-зелеными листьями, по пепельного цвета одичавшим садовым ирисам, запинаясь иногда ногами за жилистые корни разросшейся ежевики.
— Да, украинка, именно украинка, для которой целый мир оказался так мал, что она даже здесь столкнулась со своими, с русскими, — раздался из зарослей высокой травы голос Сони. — Надеюсь, что позже и вы мне расскажете, кто вы такие и что здесь делаете. А то, что вы служите под сербским командованием, я и без вас знаю, я сюда тоже из-за них попала.
— А ваша деятельность какого рода? — спросил Петрицкий.
Но она снова оставила его вопрос без ответа.
— Единственное, о чем я хотел бы просить вас, Соня, это изолировать нас от больных. По крайней мере, на ночь, — обратился к ней Вронский. — Не будьте ко мне слишком строги, но я не могу выносить их вида. Когда что-то не в порядке со здоровьем у лошади, человек ее уничтожает. И я не понимаю, почему милосердный Бог оставляет в живых таких, как они.
— Вы не можете выносить их вида просто потому, что к ним не привыкли, — с улыбкой возразила ему Соня.
— Сомнительно, что мне удастся привыкнуть к ним за те два дня, что мы намереваемся остаться здесь, — не сдавался граф.
— Кто знает, вдруг вы задержитесь дольше! — ласковым голосом предположила Соня. — Не так уж много времени нужно, дорогой Алексей, чтобы полюбить их и захотеть стать защитником этих несчастных сирот. Ведь на них, так же как и на вдов, Господь призирает особо. — И продолжила, теперь уже рассудительным и слегка насмешливым тоном: — А вы рассуждаете, словно какой-то граф! И загадочно, и высокопарно, и даже двусмысленно.
— Так он и есть граф! — вступился Петрицкий, в ответ на что Соня замолчала, надув губы.
Вронский, однако, услышал, как она чуть слышно пробормотала:
— Что за чушь!
Тут, миновав поляну, они оказались на опушке леса возле белого больничного корпуса.
За их спинами, на тропинке и рассыпавшись по поляне перед зданием, предавались свободе и ничем не ограниченной игре расстроенного воображения маленькие уродцы. Некоторые из них причудливо украсили себя репьями и опавшими пестрыми листьями, которые прошлой ночью сорвал с веток порывистый ветер.
Соню принесла в Сербию мощная волна тех сколь простодушных, столь же и расчетливых девушек, которые распад собственной страны и утрату своего мирного уголка, где еще совсем недавно они влачили какое-то подобие спокойного существования, испытав до этого на собственной шкуре все неизбежные этапы дороги к более или менее благополучной и устоявшейся жизни, а среди таких этапов у одних были студенческие годы в голодных и холодных больших городах, у других беспорядочное и пестрое общение с мужчинами, близкими к иностранцам и к загранице, пытались теперь компенсировать в Сербии, где все еще сохранялась устойчивая система «гарантированной бедности» и где политика военных захватов чужой территории обещала им стабильные заработки, если они тем или иным способом «помогут братьям-сербам».
Так что эти женщины, рассчитывая на свою молодость, привлекательность, образованность (все они наизусть знали стихи Пушкина и Лермонтова), а главным образом на savoir-faire,[11] оставшись без родины и без семей, стали сначала свидетельницами, а потом и участницами военных действий в Хорватии, а позже и в Боснии и Герцеговине. Они представлялись — или их представляли — медицинскими сестрами, работницами общественного питания, вспомогательным персоналом всевозможных советов, представительств и комитетов, которые как грибы после дождя возникали вокруг постоянно росшего числа международных организаций, тем или иным образом связанных с войной, но вскоре все они, поддавшись сладкоречивым уговорам или просто грубому обману, или шантажу владельцев ночных притонов, директоров гастролирующих трупп или торговцев женским телом, состоявших в тесной связи с щедрыми клиентами из международных военных частей, прибывших с миротворческой миссией в бывшую Югославию, становились ad usum proprium[12] танцовщицами, певичками, стриптизершами… пополняя собой целую армию опустившихся и загнанных жизнью в угол существ, которые в сербских и боснийских провинциальных корчмах, так же как и в тавернах и апартаментах дорогих отелей, в неприступных горных районах, среди лесов и полей, везде, куда простиралась тень войны, развлекали и увеселяли честной сербский народ и его заботливых союзников со всего света.