Наконец я увидел хижину. Жилище Дика Бернерса стояло высоко на склоне холма над тропой и казалось таким же природным образованием, как гнилые пни, по которым я ступал. Безмолвная хижина выглядела именно так, как и подобает выглядеть хижине: стены из бревен средней длины, остроконечная крыша с жестяной трубой посередине, прибитые к подоконникам зубьями вверх пилы, служившие для отпугивания медведей и иных незваных гостей. Дверь была заперта на ржавый засов и древний висячий замок, который рассыпался, едва я хорошенько дунул на него. Внутри было темно. Я разглядел дровяную печь с ржавой трубой, грубо сколоченный стол, покрытый покоробившейся клеенкой, кровать с проволглой периной, сплошь в темных пятнах и дырах, из которых лез пух. Вдоль стены - полки, а на них - банки со смутно знакомыми потускневшими этикетками: фасоль, овощи, супы. Возле стеллажа с книгами прогрызаный мышами мешок с чем-то белым. Тут же стоял покрытый черным лаком сосуд, от которого до сих пор шел терпкий чайный дух.
Памятуя о своем намерении заночевать здесь, я принялся осматривать все возможные источники света и отыскал грязную канистру с керосином. В старых банках из-под сардин когда-то стояли свечи, но их давным-давно сгрызли мыши. Судя по некоторым признакам, Дик пытался воздвигнуть заслон между собой и местным животным миром: прорехи в полу были покрыты полосками жести. В затхлом воздухе воняло плесенью. Можно было подумать, что хижина хранит какую-то страшную тайну.
Я бросил ранец на кровать, уселся в единственное деревянное кресло и выкурил сигарету. У меня не было настроения возиться с дровяной печью, наверняка тоже хранившей немало тайн, поэтому я достал из ранца припасы и перекусил всухомятку: крутые яйца, сардины, кусок хлеба и апельсин. Я даже отведал испеченного Сисси торта. Трапезничая, я более внимательно оглядел единственную комнату хижины. Щели были грубо замазаны строительным раствором, на них висели несколько масляных живописных полотен, тоже довольно грубых. Комнату украшали коряги, весьма схожие с теми, которые я уже видел. Были тут и другие картины: например, выдранная из цветного воскресного приложения и уже побуревшая фотография бульдога, стоящего на британском флаге; снимок четверки молодых людей в военных мундирах. Двое из них щеголяли только что пробившимися усиками. К раме была пришпилена выцветшая матерчатая кукла, оставшаяся после Дня поминовения, который отмечали тут в незапамятные времена. Над дверью желтой липкой лентой кто-то приклеил напечатанное старым готическим шрифтом название газеты "Вечерняя звезда". Кроме того, у Дика было целое собрание картонных подставок под пивные кружки, привезенных из таких мест, как издательство "Слон", улица Св.Николая, Уортинг, и гостиница "Мидленд". Питер-стрит, Чичестер. На одной из стен, между двумя парами оленьих рогов, висела на кожаном ремешке гитара без струн. На столе, за которым я сидел, валялась испанская бензиновая зажигалка, а в ящике - нож с ржавым лезвием и желтой рукояткой, отделанной слоновой костью, ложка и вилка. Все это было обильно осыпано мышиным пометом. Никаких дорогих вещей в хижине, похоже, не было. Думаю, это одна из примет севера: тут в хозяйстве не держат ценностей, способных соблазнить грабителей, а дома запирают на простейшие замки. Пришлые чужаки соблюдали правила игры и нарушали границы частных владений лишь в самых крайних случаях.
Я оглядел запыленную библиотеку Бернерса. "Клондайкская золотая лихорадка" Пьера Бертона. "К северу от Опеонго" Филиппа Скотта. "Надгробие" Уолтера Бернса и "Дармовое золото: история старательства в Канаде" Арнольда Хофмана.
Приподняв изножье кровати, я обнаружил, что оно зиждится на Лекоке, Диккенсе и Синклере Льюисе, а они, в свою очередь, на изрядно ощипанном "Карманном путеводителе по Озерному краю", изданном в 1938 году. Моим первым значительным открытием стал ворох писем, перехваченный бечевкой. Все они были от бэнкрофтской конторы стряпчих "Френч и Френч" и касались лицензий на исследования недр в восточной части надела №12 в четырнадцатой концессии поселения Энглси, графство Гастингс, провинция Онтарио. В письмах излагалась вся история, начиная с заявки (октябрь 1959). Продравшись сквозь дебри мелкого шрифта, я узнал дату и время суток, когда застолбили участок, дату регистрации и номер лицензии, а потом - и имя арендатора: Ричард Бернерс. Судя по бумагам, Бернерс сам занимался ручным трудом, включая бурение. В документах за 1964 год появилось новое имя: Уэйн Траск, получивший пятнадцатипроцентную долю в предприятии. Спустя год он хапнул ещё столько же, а на следующий год прибрал к рукам сразу тридцать процентов, осуществив это в два этапа с шестимесячным перерывом и без особых усилий. Из писем "Френч и Френч" я так и не узнал, что именно они искали в недрах, но тут же была и вырезка из "Глоб-энд-мейл", в которой говорилось о заброшенных рубиновых копях, расположенных в том же графстве, на смежном участке. Значит, весь сыр-бор разгорелся из-за рубинов. Но как старательские разработки шестидесятых годов связаны с событиями дня нынешнего? Я задал себе этот вопрос ещё раз, когда обнаружил бочонок черного пороха и десяток буров, связанных проволокой. На полке стояла бутыль с азотной кислотой, а рядом - ещё одна, без ярлычка. В ней была ртуть. Бутыли выглядели не более зловеще, чем пара латунных колец на церемонии бракосочетания. Но ведь старательство в парке запрещено. Доказано, что здесь нет месторождений, пригодных для промышленной разработки. Потому-то тут и устроили заповедник. Будь в этих местах золото, границы парка уже давным-давно были бы изменены.
Однако вернемся в шестидесятые годы. Кто же были наши старатели? Разумеется, Бернерс и Траск. Причем совсем молоденькие. Впрочем, существовали и другие варианты ответа на этот вопрос. Альберт Маккорд едва ли стал бы копаться в земле, но он хорошо знал леса. Джорджу тогда было лет двадцать с небольшим, как и моему партнеру по шахматам, живущему в усадьбе Вудворда. Пэттен вернулся в Канаду во время вьетнамской войны. Я с трудом представлял себе этого человека с бочкой пороха в руках, но тем не менее не мог вычеркнуть его из списка подозреваемых.
Этот Бернерс уже начинал надоедать мне. Последний раз я слышал о таком хитреце много лет назад. Он шесть месяцев грелся в лучах славы. Такой фрукт заслуживал более пристального изучения. Мне нравилось познавать натуру этого человека, копаясь в принадлежавшем ему барахле. К сожалению, неисследованного барахла уже почти не осталось. Здесь были вещи, которые я рассчитывал найти: ржавые капканы на гвоздях, целый набор топоров, обшарпанный "винчестер" со сломанным ложем. Но было и такое, чего я вовсе не ожидал увидеть: в ящике у печки лежал экземпляр "Больших надежд" без переплета и половины страниц. Там же валялись газеты, вышедшие далеко не полгода назад. Одна была всего двухнедельной давности. В передовице не хватало большого куска. Я записал дату выпуска этой "Глоб" и место издания.
Потом я отыскал ещё одну стопку книг, обглоданных мышами. Сверху лежали "Самые громкие преступления" под редакцией Дорана. Я попал на знакому почву. Пролистав книжку, я снова увидел лица, уже известные мне по другим изданиям. Подонки преступного сообщества, загнанные в угол и доведенные до отчаяния. Джон Хейг, Констанс Кент, Генри Джакоби, Хит и Хьюм, Манчини и Мануэль, Мэдлин Смит, Ивлин Дик и Чарли Пис. В предметном указателе члены этой милой компании делились на категории: массовые убийцы; отравители; головорезы; душители; гангстеры; маньяки; мокрушники на железной дороге и автострадах. Да, у англичан какое-то особенно теплое отношение к своим доморощенным душегубам. Но зачем Бернерсу таскать с собой такой справочник? Я выронил обгрызанную книгу, и она сама собой раскрылась на главе, которую Бернерс наверняка перечитывал много раз. Страницы были захватаны пальцами. Я приступил к беглому просмотру исторического материала.
В главе рассказывалось об АделаидеТейт, дочери врача. В 1926 году эту девушку двадцати с небольшим лет судили в Корнуолле, Онтарио, за убийство её двадцативосьмилетнего любовника, печатника по имени Жорж Раво.