не так выдохся и замерз, оторвались, остальные брели как французы из России. Я с Виталиком побрел, но отстал, потому как с отмерзшими ступнями не побежишь, да и снег на трикони платформой в пядь налипал, хоть на карачках ползи. И полз до очередного скального выступа, минут пять собирался под ним с силами, чтоб можно было ногу поднять; собравшись, сбивал о камень эти чертовы платформы, модные в тот год. И так час или два, пока совсем не дошел. Иду, вот-вот упаду. И упал скоро, упал о Виталика споткнувшись - он поперек дороги в снегу метровом навзничь лежал. Глаза закатил, улыбочка на лице, блаженная такая, румянец на всю щеку. - Вставай дурак, замерзнешь, - потряс его за плечи. А он лепечет: - Не тронь меня... оставь... мне хорошо... В общем, спас он меня этим смертным своим лепетом. На себя уже было наплевать - пустой был и холодный, как варежка на снегу, а тут, как будто в игру какую-то ввязался... Игру в спасителя, типа "ищут прохожие, ищет милиция". Ожил сразу, надавал кулаком по румяному личику и потащил. На себе, и за собой и на карачках пристяжным. До самой машины дотащил, она под снежной линией ждала, хоть сам полумертвый был. Хохму еще помню - полбутылки водки влил ему в горло и в кабину "66"-го затарил, чтоб погрелся на моторе. А Виталик,- вот умора! - на карачках привычных всю кабину механически форсировал и в водительскую дверь вывалился прям под колесо! Ну, оставил его я ребятам с Пакрута, а сам в салон к остальным. Сел, достал из ящика бутылку водяры, выпил в один присест, как воду без газировки. Вторую бутылку по четвертушке в ботинки вылил, чтоб ступни омертвевшие обогреть. Вылил, расселся, а кайфа нет, как и не пил. Добавил еще полпузыря разом, впрочем, опять без всякого результата. Тем временем Вашуров явился, сказал, что поздно уже, четыре, нет смысла посылать людей за Лехиным трупом, и посигналил водителю, чтоб трогался. Восьмого ноября, поспав на Пакруте, молча поехали в город. В проходе между сидениями лежал Леша, завернутый в новую палатку. От тряски на спусках труп съезжал к передним торцевым сидениям, упирался головой в ноги Виталику. Тогда Виталик вставал, брался за Лехины плечи и задвигал его в глубь салона. В глубине салона сидел я. От тряски на крутых подъемах труп съезжал ко мне, и ноги его касались моих ног. В городе Вашуров сдал труп в морг, потом нас развезли по домам. Два дня я не мог ходить - сгорела мышечная кислота. Через десять дней кожа с пальцев ног сошла чулком вместе с ногтями. В больницу не обращался. Зачем? Если из такой жопы вылез, врачи не нужны. А после праздников началось. В объяснительной записке, простак, написал все, как было - что Глеб Корниенко, старший геолог, приказал привезти журналы опробования во чтобы то ни стало, хоть пешком. Боря Цориев, главный инженер экспедиции, прочитав это, вызвал к себе и, отцовски улыбаясь, сказал, что по моей объяснительной у Глеба будут в прокуратуре большие проблемы. Ну, переписал как надо. Потом узнал, что в группе был старшим. Конечно, наказали - на три месяца перевели в рабочие первого разряда (со 140р на 60). Тут еще одна история - У Глеба обнаружили туберкулез. Ложась в больницу, он рекомендовал меня на свое место, то есть в старшие геологи. Когда Мазитов, начальник экспедиции, согласился, два геолога уволились с обиды - ведь я год всего, как со студенческой скамьи, а они пять лет на участке пахали. Сразу после этого стало известно, что отчет надо сдавать не через год, а под Новый Год. Месяц работал по 18 часов в сутки, и написал! Потом Мазитов жал мне руку и дал сотню из директорского фонда. Отчет, кстати, я писать не имел права - он совсекретный, а у меня допуск только по второй форме. Через год у нас задавило проходчика Мишу, и Борис Омарович Цориев, щеголь и любимец женщин, умер от инфаркта, не дожив до сорока пяти лет. Теперь детали. За две недели до описанного выше перехода Леша не по делу нагрубил мне хамски, и я сказал ему, чтоб сдох. Дело было так. Шли мы тогда штреком по извилистой рудной жиле, и почти через каждую отпалку выработку приходилось поворачивать то направо, то налево. Проходчики этого не любят - рельсы приходится гнуть, да и катать породу по извилистому пути не сахар, вагонетки бурятся, в общем, вдвое медленнее работа идет, и плана нет. Но я ни в какую, жила должна быть в центре забоя, и все тут. Кончилось все это тем, что Жора, один из бугаев-проходчиков, отловил меня в закрещенном штреке, схватил за плечи, затряс свирепо: - Не крути штрека, не крути, а то завалит тебя, где-нибудь, точно завалит! Я вырвался, занес над головой молоток, но ударить не смог. Жора на это рассмеялся, схватил опять, в ближайшей луже с ног до головы вымазал грязью, и почапал прочь, вполне собой довольный. Через час, кое-как почистившись, пошел я на-гора. Там весь цвет публики собрался, включая Вашурова с Елизарьевым, наверняка мне "учебу" и организовавшие. Стоят, смотрят, кто прямо, кто искоса, как себя поведу: брошусь к начальству жаловаться или в контору сразу рапорт писать. Я же без слов и взглядов к себе в землянку - дальше чиститься. А через четыре часа после очередной откатки нарисовал мелом крест у самого края забоя - это означало, что поворачивать штрек надо на 35 градусов. И повернули! И потом, без всяких слов поворачивали. А Леша этот после этой истории ко мне несколько раз со смешками подваливался: - Ну, расскажи, начальник, как тебя в грязи изваляли, расскажи, ведь интересно. А я ему или: - Сдохни, сука! - или: - Сгинь гад. Молчал бы он, я, наверное, по-другому решил. Там, под перевалом.