Случаев мне предоставлялось много, но я никогда не ударил немца. Я никогда не делал этого, но я не обвинял ни в чем и эту разъяренную толпу. Если они даже перебьют всех, кто им попадется… Сегодня у них еще есть на это право, завтра его уже не будет. А ведь им есть за что мстить!
Наконец повозка въехала в широкие ворота больницы. На лестнице у входа стояли люди в белом, много людей в белом: врачи, фельдшерицы, санитары; они стоят, выстроившись, будто для торжественной встречи важного лица. Кого они ждут, какого гостя готовятся принять? Да меня же! Они принимали и приветствовали меня. Не рукоплесканиями, не кликами, но молчанием, полным глубокого смысла. Я был их первым раненым. Как только повозка появилась у ворот, люди в белом направились мне навстречу, окружили меня со всех сторон; симпатичный, молодой еще, но совершенно седой врач что-то тихо спрашивал у привезших меня людей, те в ответ пожимали плечами. Раненый. Говорят, что тяжело.
Врач подошел ко мне.
— Куда вас ранило?
— В спину. В позвоночник.
Разве еврейская мать в далекие библейские времена не посыпала себе голову пеплом, разве не надела она одежды позора, когда к ней в дом принесли ее сына, ее ребенка, раненного в спину? Или это была греческая мать?
С чрезвычайной осторожностью меня сняли с повозки, положили на носилки и отнесли прямо на операционный стол. Они что-то делали со мной. Седоволосый врач — я не видел его, но уже узнавал по голосу — все время спрашивал:
— Вы ничего не чувствуете? Больно? Нет?
Я только мотал головой. Нет, ничего не чувствую. Не чувствую. А сейчас — чувствую. Другой врач, постарше, растрепал мне волосы.
— Такая рана одна на миллион, — сказал он с улыбкой. — Вас можно поздравить…
— Замолчите, — прервал его мой врач. — Если вам здесь ничего не нужно, уходите.
Он продолжал возиться с моей спиной. А потом сунул мне под нос пинцет, в котором держал маленькую стальную пулю, еще покрытую свежей кровью.
— Вот она, гадина. Оставить вам на память? А зачем мне? Я даже и не знаю. Собственно, почему бы и нет?
— А мне казалось, что она огромная, не меньше паровоза, — я даже попытался шутить.
Они не поняли, решили, что у меня бред.
— Элишка, противостолбнячную инъекцию, — приказал мой врач.
Я больше всего на свете боюсь уколов. За всю жизнь мне сделали только три укола, и после каждого у меня была рвота. Это, конечно, смешно, но я не выношу, когда в мой организм медленно проникает посторонняя жидкость. Когда я в первый раз увидел, как игла прокалывает кожу, как кожа набухает, мне стало плохо. И теперь я боялся укола. Что же они? Чего так долго ждут?
Я разозлился.
— Да колите же вы, черт возьми!
— Смотрите, какой злой! — улыбнулся врач.
— Но уже все, — это был голос фельдшерицы, приятный голос. Хирург сказал мне, что, если в течение года я получу ранение, я должен сообщить врачу, что мне ввели противостолбнячную сыворотку. А лучше всего, так говорит хирург, хранить справку о том, что сыворотка введена, вместе с паспортом, на случай если я буду без сознания.
Какая бессмыслица! В течение года я буду иметь возможность потерять сознание только разве в этих стенах.
— А что со мной, доктор?
— У вас крепкий позвоночник. Он остался цел… — ответил он уклончиво.
— Пуля только скользнула по кости, я ничего подобного не видел. Действительно, такая рана одна на миллион…
— Это все, доктор?
— Что — все?
— Вы больше ничего не можете добавить о моей ране?
— Я не хочу делать поспешных выводов. Вот после рентгена…
Меня повезли на рентген.
— Ну? — спросил я врача.
— Не стану обнадеживать вас. Вы мужчина. У вас сильное сотрясение спинного мозга.
Он не хочет обнадеживать меня, у меня сильное сотрясение спинного мозга. Но разве, говоря о сотрясении спинного мозга, он не обнадеживает меня? Разве это не другое, более деликатное название паралича?
— А это излечимо?
— Трудно сказать. Паралич должен пройти, если, конечно, не возникнут осложнения — какая-нибудь вспышка или что-нибудь в этом роде.
— Это рентген показал?
— Нет. Собственно, да, и рентген. Возле самой раны чувствительность не совсем утрачена. Это дает надежду. Правда, выздоровление может длиться очень долго.