На пятый день текст радиопередачи изменился. Перед рассветом пятого дня пражское радио сообщило, что танки Красной Армии ворвались в город и очистили его от немцев. Что приказано в ознаменование освобождения Праги произвести салют двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трехсот двадцати четырех орудий. Что девятое мая — День Победы.
И так сразу, в одну минуту, окончилась почти шестилетняя война, самая страшная из войн. Пражское радио не передавало больше то отчаянных, то взволнованных призывов о помощи, полных надежды и страдания. Вечером передача прервалась во время исполнения бодрой песни, но никто теперь не боялся за судьбу мужественных работников радио…
— Сегодня вечером вы должны быть там, сестра Элишка… Вы должны танцевать, веселиться, сделать то, чего не делали никогда в жизни, — напиться, раскрыть объятия неизвестному… или еще что-нибудь…
Она покачала головой. Как можно? Она на работе.
— Черт с ней, с работой, в такой день!
Она не соглашается. Так нельзя. Все же не могут веселиться! Тем более в больнице… Если все уйдут, кто-нибудь умрет еще — как же так? Да и не всем весело даже в такой день, даже сегодня.
— Можно вас попросить кое о чем, сестра Элишка?
Я видел, что она догадывается, о чем я попрошу, и не знает, как быть.
— Никто и не узнает. Сегодня никто больше не придет…
— Пан доктор говорил, что завтра…
— Завтра, завтра… Ну какая разница? Ведь он сегодня снял пластырь и сказал, что рана затянулась.
— Я не имею права… Это…
— Сестра Элишка!
— Нет, не могу.
— Сестра Элишка!
Она вздохнула. Ну что поделаешь с таким? Я видел, что она колеблется, видел, она хочет сделать то, о чем я прошу, я знал, что она это сделает.
— Вы же меня потом и выдадите…
— Я? Буду нем как могила, Элишка…
— Ну хорошо, только на ночь я поверну вас опять.
С осторожностью, даже с нежностью она перевернула меня на спину. Совсем иначе выглядит больничный мир, если лежишь на спине. Надо мной потолок, мне видна вся комната, двери, столик, я вижу — в первый раз вижу как следует, не только сбоку, сестру Элишку. Какая же она? Красивая? До сих пор я даже не знал. Она молоденькая, синеглазая, невысокая, тонкая… больше, чем красивая, — милая…
— Что вы так на меня смотрите? — спрашивает она смущенно.
— Как же мне не смотреть на вас, сестра Элишка, как же не смотреть?
— А что во мне такого?
Я не ответил. Не стану ничего доказывать ей. Зачем?
— Скажите, Элишка, почему вы все время сидите подле меня? Ведь в отделении есть еще больные…
Неужели мне показалось — или Элишка и вправду покраснела?
— Пан доктор сказал, что вам требуется особый уход… вы такой слабый… и молодой… Здено не старше вас. И он мог лежать тут на вашем месте — ведь могло же это случиться?
Не знаю, почему меня неприятно поразило упоминание об этом Здено. У нее, значит, есть какой-то Здено, а почему бы ему и не быть?
— Ну, раз у вас есть Здено, — сказал я, — вы должны нынче быть с ним, вам бы нужно нынче остаться с ним и ночью, если даже вы никогда не делали этого раньше… Как же он мирится сегодня с вашим дежурством?
— Никак. Его здесь нет. Он в Германии. По тотальной мобилизации.
— Вот как…
По непонятной причине я был рад, что Здено здесь нет, что он где-то в Германии, возможно, очень далеко, возможно, дальше всех. Добраться до родины в эти дни нелегко, и может случиться, что пройдет еще несколько дней, прежде чем он вернется, а Элишка все это время будет сидеть здесь, рядом.
— А что говорят врачи, сестра Элишка? Ведь вы знаете, что они говорят. Выкарабкаюсь я из этой истории?
— Доктор Бразда говорит, что все обойдется.
— А вы? Что вы думаете?
— Доктор Бразда блестящий специалист. Он не ошибается.
— Все ошибаются, хоть раз в жизни. Именно на этот раз доктор Бразда может допустить первую ошибку в своей жизни.
— Вам нельзя все время думать об этом.