Сестра Гелена заходила к больным всегда в одно и то же время, лицо ее было при этом неприступным, она задавала всегда одни и те же вопросы, держалась прямо и строго. Отчего она теперь пришла так поздно? Почему она такая торжественная и взволнованная?
— Что случилось, сестра Гелена?
Она нагнулась ко мне и тихо, почти шепотом, объявила великую новость.
— Завтра утром вам дадут костыли…
Ох, какая радость, я готов был схватить ее в объятия, закружить…
— Геленка, Геленка! Какой же вы чудесный человек, как хорошо, что пришли сказать!
— Не надо было… доктор рассердится. Он хотел удивить вас. Но я решила — к чему откладывать радостное известие?
Ну конечно же, именно поэтому она и пришла, ведь она такая замкнутая, клещами из нее ничего не вытянешь. Не раз я пытался задавать ей вопросы о врачах, об отношениях в госпитале, о больных — она в ответ принимала отсутствующий вид, смотрела мимо меня.
— А я — то думал, что вы терпеть меня не можете, Геленка…
Она улыбнулась, никогда раньше я не видел, чтобы она улыбалась.
— Чего только люди не думают друг о друге! Но завтра ни гу-гу!
Она ушла. Наверное, всю ночь будет думать, как бы не узнал Бразда…
Костыли! Завтра утром мне дадут костыли! Я стал делать все доступные мне движения правой ногой. Левая была еще мертвой, неподвижной; по временам только мне казалось, что в бедре что-то щиплет.
Костыли, мне дадут костыли! Возможна ли для меня бόльшая радость? Я старался представить, что еще могло бы так меня развеселить. Ни богатство, ни слава, ни власть, ни прекрасная женщина — ничто в ту минуту не вызвало бы во мне восторга. Я был несправедлив к сестре Гелене, она хорошая; люди вообще хорошие, и ко мне все хорошо относятся…
В волнении я сел. Теперь я мог сам садиться, без посторонней помощи. Я мог даже повернуться. Сегодня мне не уснуть. У меня будут костыли! Завтра у меня будут костыли!
Более пяти недель пролежал я. Я ничего не видел, кроме белых больничных стен, нескольких предметов больничной обстановки. Когда меня перевернули на спину, мне открылся клочок голубого неба, ветка старого дерева. Я видел, как распускаются большие широкие листы, видел, как зацвело дерево чудесными сиреневыми цветами… Но завтра я смогу выйти отсюда и увижу, на самом ли деле дерево такое высокое и развесистое, как мне казалось, — ведь завтра мне дадут костыли!
Всегда, когда я видел человека на костылях, мне становилось обидно за него. Бедняга, думал я, тяжелая же у него жизнь. Как же все странно! Если у тебя здоровые ноги, тебе нужны крылья, а если ты не можешь ходить, костыли для тебя — точно крылья для здорового, трудно даже сказать, что больше — костыли для больного или крылья для здорового. Мир для меня еще долго будет ограничен больничной оградой, но это будет огромный мир в сравнении с больничной палатой. И в этом мире все будет невиданным, неслыханным, новым.
Я уснул быстро, спал спокойно, как давно не спал. В пятом часу утра меня разбудили птицы. Они пели гимн лету. Это была песнь песней, прекраснее Песни песней Соломона. Они пели мне — сегодня у тебя будут костыли, сегодня ты повзрослеешь, сможешь передвигаться без посторонней помощи, вернешься в мир живых.
Сегодня у меня будут костыли. Сегодня будут костыли! Я повторял это бесконечно, и время летело быстрее, но врач все не шел.
Наконец Бразда явился, за ним Элишка.
Бразда серьезен, Элишка взволнована, я — как всегда: флегматичный, истомленный долгим лежанием, безучастный ко всему, словом — такой, как всегда. Всеми силами держался я, чтобы не расхохотаться вслух.
Главный врач внимательно ощупывал мою ногу, как он это делал все последнее время. Он озабоченно бормотал что-то, качал головой, я подыгрывал ему, почему бы и не подыграть такому черту?
— Ну как, доктор, — спросил я обеспокоенно, — хуже?.
Я сделал самый несчастный вид, на какой только был способен. Вы хотите играть? Ну, что же, я вам покажу настоящий класс.
— Да, дело серьезное, но… — и он не вытерпел, ткнул меня в грудь и радостно, громко рассмеялся.
— Черт… мерзавец, вот где ты у меня сидишь, несколько лет жизни отнял у меня.
Элишка выглядывала то из-под одной, то из-под другой руки доктора и краснела, если мы встречались с ней глазами. Она скорее отворачивалась, чтобы я ничего не заметил.