Я не соглашался, но он заставил меня замолчать.
— Им тогда не придется долго искать нас.
Он был прав. Мы стали обстреливать колонны немцев. Немцы тоже залегли, завязалась ожесточенная перестрелка. Ни одна сторона не нанесла другой почти никакого ущерба — только в словака Ондрея попала эта немыслимая пуля.
Мы перевязали его и стали подниматься в горы.
— Мы оставим тебя где-нибудь на хуторе, Ондрей, — утешал я его.
Но на каком хуторе мы его оставим? Где не найдут его немецкие псы? И кто из хуторян согласится теперь укрыть раненого партизана?
— Не страшно, мне не больно, я пойду с вами дальше.
Почему он так решил? Что это было — мужество или страх? Пользы от него теперь не будет, скорее наоборот, но оставить его мы не можем. Мы никого не можем оставить без помощи, особенно теперь.
— Ружье твое кто-нибудь понесет, Ондрей. А двое помогут тебе идти.
— Не нужно, — смеялся он. — У меня ничего не болит. Если рана не воспалится, я и стрелять смогу. Так что ты обо мне, Володя, не беспокойся…
Утром мы были уже наверху, на гребне, и по очереди разглядывали шоссе в бинокль. Вдруг Петер схватил меня за плечо и показал вниз. Из-за поворота дороги показалась колонна. Тридцать солдат вели тридцать псов, потом шла пехота, за ней конница. Собаки обнюхивали землю. Они…
— У нас перед ними преимущество, примерно на час мы их обогнали, — зашептал взволнованно Петер.
Мне показалось, что он дрогнул. Мы стали будить ребят.
— Идут…
Больше нечего было добавить. Все поняли…
Нам еще повезло, мы были в Пулчинах. Горный массив, полого спускающийся в долину, обрывался отвесными скалами. Это было идеальное место для нападения и защиты. Раньше немцы и не показывались здесь. Но теперь они идут. Здесь они не могут напасть на нас и обойти не могут, даже собаки тут не преимущество. А если нам перейти в наступление?.. А почему бы и нет?
Только я хотел сказать об этом Петеру, но он опередил меня. Он приказал укрыться в лесу и скомандовал:
— Залечь в скалах! И побыстрей!
У нас было время. Мы успели залечь, установить пулеметы, успокоиться немного.
Я был совершенно спокоен, даже удивительно, как спокоен. Меня не охватил озноб, который всегда начинался у меня перед перестрелкой, хотя я знал, что эта схватка будет отличаться от предыдущих — ведь дело мы будем иметь с отъявленными бандитами.
Мы залегли цепью вдоль скал. Петер приказал отступить, в случае если немцы попытаются взять нас в кольцо. Я не отходил от Ондрея — если придется бежать… надо будет помочь ему.
Петер еще раз всех обошел.
— Укрыться! Они не должны до времени увидеть нас. Стрелять только по свисту, всем вместе!
Мы услышали снизу, со стороны шоссе, собачий лай. Немцы приближались. Первые уже показались из леса: увидев скалы, они беспокойно стали оглядываться. К первым рядам подошел командир. Они о чем-то совещались. Я смотрел на них в бинокль. Оберштурмбаннфюрера я узнал, я видел его возле виллы Кубиса. Но никак не мог вспомнить его имя.
Немцы с беспокойством указывали на скалы, командир нетерпеливо махал рукой. Он требовал, чтобы солдаты с собаками продолжали путь. Собаки напали на след. Ведь они почувствовали уже, что дичь близко, не иначе. Они отчаянно лаяли, выли, тянули псоводов за собой. Немцев, как видно, успокоило то, что следы вели не к скалам. Они сохраняли строй — впереди собаки, потом пехота, конницы еще не было видно. Шли они быстро, как охотники, которые преследуют дичь, зная, что она уже не уйдет от них.
Тогда-то и пришла Петеру в голову абсолютно гениальная мысль. Значение этого шага я понял позднее, когда все было уже позади. Он отдал шепотом последний приказ:
— Цельтесь в собак, сначала в собак, потом в немцев!
Что он, с ума сошел? Ведь пока мы будем стрелять в собак, немцы опомнятся и зайдут нам в тыл!
Они были у нас как на ладони. Не более пятидесяти метров отделяло их от скал. Шли они быстро, слишком быстро, недоверчиво косясь на молчаливый скалистый массив.
— Боятся, — с удовлетворением констатировал я. — Не доверяют тишине…
Приятно видеть, сознавать, что такие головорезы, отборные эсэсовцы снедаемы животным страхом.
Петер засвистел. И тут затрещали три наших пулемета — два немецких и один легкий, отечественный. Залп был дружный и страшный. Больше я не воспринимал окружающего: на всем свете был только автомат в руках и немцы там, внизу… Ярость охватила меня. Как будто из другого мира доносился до меня взволнованный голос немца Вилли, отличного пулеметчика:
— Hau ihn! Gib ihm eine![36] He давайте им уйти в лес! — ревел он, опьяненный боем.