Петер гнал и гнал.
— Мы должны до ночи держать дистанцию. А ночью даже эсэсовцы не пойдут за нами… Ночью нам ничего не стоит уйти от них.
Мы не слышали и не видели своих преследователей, но знали — Петер прав. Только так мы можем уйти от них. Но как долго мы сможем выдержать эту травлю без еды и без сна?
После полудня глубоко под нами, в долине, послышался собачий лай… И вот снова мы обрели силу, ноги снова пошли, пошли еще быстрее. Мы шли ночью через лес — призраки, завернутые в брезент, тридцать один призрак. И вдруг мы перестали узнавать местность: так далеко на север мы никогда не заходили. Мы утратили преимущество, единственное преимущество, которое было у нас перед немцами.
Поздно ночью мы дотащились полумертвые от усталости до какой-то поляны под неизвестной нам горой. Три сенных сарая стояли рядом, четвертый в стороне. Это были ветхие строения. Ветер продувает их насквозь, сена в них быть, конечно, теперь не может. Но, словно магнит, притягивали они нас, мы стояли, не двигаясь с места, и Петер понял, что мы и не двинемся дальше.
— Недолго, ребята, — сказал он.
Но мы не ждали его разрешения, мы ничего не ждали, ничего не понимали, мы ничего больше не могли.
— Нет, так, ребята, нельзя — кто-то должен не спать, — уговаривал Петер.
Напрасно. Черта тут уговоришь. Мы в таком состоянии, что нам безразлично, живы ли мы еще, — пожалуй, лучше было бы и не жить.
— Раз так, придется назначить, — пригрозил Петер, но я понял, что он обращается ко мне.
В самом деле, не нужно назначать, если нет желающих, есть ведь в отряде комиссар. Странная должность — комиссар. Он рядовой партизан, у него ни над кем никакой власти, ни над кем, кроме командира. Он такой же, как остальные, только обязанности его тяжелее.
— Кто даст мне брезент? — спросил я без особой охоты.
Мне дали плащ, я взглянул на часы. Одиннадцать. Мне придется стоять два часа, потом меня сменит Петер.
— В час разбуди меня, — сказал он громко. — Ребята, четырех часов нам должно хватить.
Кто-то заворчал, кто-то выругался. Бегство наше длится только четыре дня, собственно, травля еще и не начиналась, только сегодня днем услышали мы немцев — и вот уже нам угрожает разложение. Нет, только бы не это. Потому что нет ничего хуже.
Петер попытался защитить свой авторитет.
— Кто сказал? — спросил он строго.
— Иди ты… спать охота!
Нехорошо все это, ох, нехорошо!
Я ходил по опушке, только с этой стороны могли на нас напасть немцы, хотя маловероятно было то, что они отважатся напасть на нас посреди ночи. Я не мог справиться с усталостью. Глаза закрывались сами собой, все время я ловил себя на том, что засыпаю на ходу, и все время ломал себе голову, действительно ли я спал миг или гораздо больше… Снова лил отвратительный дождь — если бы мы находились в нормальных условиях, все давно валялись бы по больницам с крупозным воспалением легких, дизентерией или какой-нибудь другой болячкой.
Я все ходил, в сапогах хлюпала вода, я решил, что так не услышу, если кто-нибудь подойдет, и остановился у тропы, по которой мы взобрались на гору. Если немцы решатся идти ночью, они придут только отсюда, надо сесть, так будет лучше слышно.
Я уселся под разлапистое дерево, оперся спиной о ствол, завернулся в плащ-палатку. Возможно, я снова заснул на минуту. И тут же почувствовал, что около меня кто-то есть. Я открыл глаза и увидел чью-то неясную тень на краю поляны. Сердце заколотилось с бешеной силой, осторожно, не производя шума, я старался снять предохранитель с пистолета.
— Кто идет? — спросил я без особого раздражения.
В ответ засмеялась женщина. Иожина.
— Иожина!
— Хорош часовой! Дрыхнешь?
— Вовсе нет. Ты с ума сошла? А если бы я выстрелил? Что тебе?
— Спать что-то не хочется.
Вот чертовка! И ничего ей не делается!
— Стану с тобой караулить. Авось не заснешь!
Я разозлился. Тогда сама бы и называлась в часовые. Она угадала мои мысли.
— Одной-то мне страшно, — продолжала она скалить зубы. — И кавалер же ты, у самого плащ, я а стою на дожде.
Я дал ей место под плащ-палаткой. Пусть. Может быть и хорошо, что она пришла. Сразу стало теплее, от нее шел жар, как от печки. Я обнял ее горячий стан. Она по-своему объяснила себе это.
— Если хочешь…
Я вскочил. Не хочу! Сбесилась она, что ли?
— Сука ты!
Она не оскорбилась, только голос ее стал печальнее.
— Гордый ты, не такой, как мы, — барин ты, что ли?
Я зло рассмеялся. Знала бы она, что я за барин.