– Я оскорблён и требую примерно наказать виновную.
– Можете начинать хоть сейчас, – и впервые за день она рассмеялась.
Вертолёт доставил Дорис в Лейфилд-Холл вскоре после заката. На ужин подавали дыню из Израиля (в плане гастрономическом Нджала не имел ничего против сионизма), форель в миндале, жаренную утку. Потом бисквиты и сыр, которые очень неплохо пошли под красное вино. И на десерт – клубника со сливками.
Ужин, вино, обстановка и прислуга, столь же незаметная, как и освещение, потрясли простую душу Дорис.
– Ты потрясающий, – повторяла она, – просто потрясающий.
– Давай ещё кофе, немного Арманьяка и – в постель.
Что они и сделали – к обоюдному удовлетворению. Дорис была проституткой не оттого, что ей не хватало денег или не было дома. Она была проституткой по призванию.
Она давала Нджале всё, чего ему хотелось и даже больше. Они занимались любовью во всех мыслимых позициях и изобретённых ими самими вариациях. Что особенно радовало Нджалу – так это явное наслаждение, которое получала Дорис. Многие женщины выдыхались после первого часа. Но не Дорис. Она получала удовольствие от каждого момента. Нджале приходилось поглощать чудовищные количества «Витабикса», чтобы держаться в этом ритме.
– Мне не нравится только одно, – сообщила она.
– Что именно? – встревожился он.
– Столько чёртова «Витабикса» и ни капли шампанского.
– Нет ничего проще, цветок мой.
Он поднял трубку:
– Артур, полдюжины бутылок Хайдсика, хорошо? И принеси их сам.
– Слушай, подожди минутку, мы же голые совсем.
– Дорогая, не обращай на него внимания. Это же слуга. Орудие. Instrumentum mutum. Расслабься и получай удовольствие.
Артур принёс шампанское, открыл бутылку, наполнил два бокала и исчез.
– Ух ты, он на нас даже глаз не поднял!
– Пей шампанское, цветок мой. «Витабикса» хочешь?
Это была великая ночь Нджалы. Ночи лучше у него не было и не будет.
Элис и Эбботт занимались любовью долго, нежно и страстно, отпуская иногда эротические шутки, смешные только для них двоих.
Потом они лежали рядом в темноте, расчерченной клетками лунного света и затягивались по очереди от одной сигареты.
– Тяжело тебе со мной? – спросил Эбботт.
– В каком смысле?
– Любовь ко мне против лояльности Департаменту, например.
– Я всегда на твоей стороне.
– Не совсем.
– Как бы то ни было, я привыкла жить двойной жизнью – в реальном мире и во сне.
– А где ты сейчас?
– Во сне. Но наяву.
– Тебя это не смущает?
– Меня – нет. Особенно теперь. Ладно, дай затянуться. Половину ведь выкурил.
– Почему особенно теперь?
– Потому что сейчас я живу. Живу, понимаешь?
– А «потом» тебя больше не беспокоит?
– Чёрт с ним. Жить надо сегодняшним днём.
– И ночью.
– «Ночь дана нам для любви» – сказал кто-то из великих.
– «…а не для сна», кажется так. Но есть ещё смерть. «Очень долгий сон», как сказал другой великий.
– Знаю, я учила это. Минутку, как это там…»Nox est perpetua…» что-то там ещё…»dormienda».
Он протянул ей сигарету.
– Нет, я – пас.
Он сделал глубокую затяжку, огонёк выхватил из темноты его лицо.
– Ты не обижаешься на меня? Что я тебя использую и всё такое?
Она улыбнулась в темноту.
– Ты меня не используешь. А если даже и так – это судьба. Или что-то вроде этого «потом».
– А сегодняшняя ночь нам всё-таки дана для любви, – Эбботт погасил сигарету и обнял Элис.
На этот раз он усадил её верхом.
– М-м-м-м, – вырвалось у неё, – Хорошо! М-м-м-м, как хорошо. Всё, что ты делаешь так хорошо.
В темноте, чуть разбавленной лунным светом он видел только её силуэт и длинные волосы, рассыпавшиеся по обнажённым плечам.
– Тебе кто-нибудь говорил, что у тебя красивые плечи?
– Никогда не знала, что во мне есть что-то красивое. Это всё от темноты.
– Это не от темноты.
Тяжело дыша она выдохнула:
– Господи, я хочу, чтобы так было всегда. Чтобы я тебя видела, а ты меня – нет. Особенно глаз моих косых.
– Я и чёрного муравья замечу на чёрной скале чёрной-чёрной ночью. И мне нравятся твои глаза.
Она прижалась к нему, так что её длинные волосы падали ему на лицо.
– Если я бы жила до ста лет, – прошептала она, – и то не была бы счастливей, чем теперь.
Ему нравилось сидеть в сумерках на веранде и смотреть, как белая дымка саваном наползает на город со стороны мангровых болот. Потом поднималось солце, выжигало дымку, а на жестяных крышах занимали свои места пыльно-чёрные грифы, похожие на разорившихся стряпчих.