После того как нитевидный ушел, я делаю несколько гимнастических упражнений. Честное слово, я чувствую себя помолодевшим лет на десять!
Глава 14
Что называется, поймать ветер в крылья парусов
— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — говорит Пино, наблюдая, как я хожу взад-вперед, сложив руки за спиной, в передней лаборатории.
— Нет.
— Молодого папашу, который ждет в коридоре роддома, кто же у него родится.
Я даю ему такую отповедь, которая, несмотря на свою мягкость, заставляет его моргать глазами.
— Что-то в этом роде. Я спрашиваю себя, это будет мальчик или девочка? Пино! Какой скверной работенкой мы занимаемся, а?
— Ты считаешь? — лепечет он.
— Ну, давай посмотрим. Мы портим себе кровь из-за вещей, которые нас не касаются. Мы проводим ночи под открытым небом, получаем плюхи и без сахарной пудры! — а иногда и пулю в шкуру, не имея даже надежды заработать на три франка больше просто потому, что это так!
Он дергает кончик уса, потом сковыривает чешуйки, засохшие в уголках глаз.
— Что ты хочешь, Сан-А, это как раз то, что называют призванием.
Кто-то становится кюре или врачом, а кто-то военным или депутатом…
Это жизнь!
— Она отвратительна! — брюзжу я. — Бывают дни, понимаешь, старик, когда даже дети не умиляют меня. Я вижу их позже, как будто смотрю через очки, которые позволяют заглянуть в их будущее. Эти белобрысые сорванцы хохочут, носятся в коротких штанишках, играют в классики или в космонавтов, а я их вижу такими, какими они станут в сорок лет, с брюхом и обрюзгшим лицом, ревматизмами и предписанным режимом, с мыслями от зарплаты до зарплаты и мерзким взглядом, который оставляет след, похожий на слизь улитки.
— Видно, что ты плохо спал, — утверждает Пино. — Твои нервы на пределе, мой мальчик!
— Ты что, думаешь, это от нервов?!
— Или желчь! Мы даже не можем себе представить, какое место в нашем существовании занимает печеночная желчь. Уж я-то знаю, послушай меня.
Мой организм не терпит сардин в масле, алгебраик я, как теперь говорят…
— Аллергик!
— Если хочешь, ну вот, когда я имею несчастье их поесть, на следующий день так страдаю, что мне хочется избавиться от самого себя!
— Тогда зачем ты их ешь?
— Чтобы проверить, — проникновенно объясняет Пинюш. — Чтобы проверить, продолжается ли моя алжирия. Мне все время кажется, что она должна пройти… И каждый раз вижу, нет, она не прошла. Тоска!
Любопытно, да?
Появление рыжего избавляет меня от необходимости выслушивать эту кулинарно-сардино-масляную философию.
Рыжий ухмыляется. Его веснушки сверкают, как велосипедные отражатели.
— Вы знаете, что это была за бумаженция? — вопит он голосом глухопера.
— Нет! — реву я.
— Ладно, раз вы знаете, то скажите! — обиженно говорит он.
Я прижимаю губы к отверстию его микрофона и кричу так громко, как только позволяют мои голосовые связки:
— Я говорю, что ничего об этом не знаю, долб…!
— Это не доллар, — говорит он. — Это квитанция камеры хранения.
Он добавляет:
— Камера хранения вокзала Сен-Лазар, номер восемьсот восемьдесят семь, я не смог восстановить только дату, потому что не хватает кусочка.
Он собирается продолжать, но я уже зацепил крыло крестного Пино и тащу его к лифту, заталкиваю в клеть, влезаю сам, закрываю дверь и, глядя в глаза Преподобного, произношу:
— Ты видишь, Пино, это был пацан!
У служащего камеры хранения — свободный час, который он использует, чтобы подкинуть в топку уголька (как говорят машинисты). Уже за пятнадцать метров догадываешься, что парень любит чеснок, а в двух шагах уверен, что он от него без ума. Это славный малый с черными усами. A priori, деталь эта может показаться банальной, и все же я хочу заметить, что, действительно, черные усы встречаются реже, чем нам кажется. Его усы напоминают рисунок тушью, выполненный китайским националистом.
— У меня была ваша квитанция на багаж номер восемьсот восемьдесят семь, — говорю я ему, мило улыбаясь, — но я ее потерял. В любом случае, вот дубликат, сделанный по всей униформе.
И показываю ему удостоверение сколько-то сантиметров в длину на столько-то сантиметров в ширину, снабженное моей фотографией и представляющее меня в качестве (если таковое имеется) легавого.
Парень перестает жевать.
— Надеюсь, меня не собираются впутать в историю с кровавым чемоданом! — говорит он, откладывая в пыль стеллажа свой сандвич с рубленой свининой по-овернски.
Он объясняет:
— В тридцать восьмом у меня уже был случай, когда на складе оказалась разрезанная на куски девчонка. Вы знаете? Оказывается, отчим раскроил ее, потому что она не хотела уступить его настояниям!
Я нервно пианирую на деревянном прилавке.
— Речь не идет о расчлененной даме. Принесите мне посылочку восемьсот восемьдесят семь…
Он все же идет за ней вместе со своим сандвичем и черными усами.