Их спящий сосед вдруг рыгнул и сел прямо и стал оглядывать комнату таким взглядом, будто ему снился кошмар, а, проснувшись, он очутился в самом нижнем круге ада.
83
Либерман взял письмо и откинулся на спинку кресла, положив голову на салфетку в изголовье.
«Дорогая Амелия, я знаю, что он с вами сделал. Вы не были первой, и я знаю, что не будете последней. Мне очень жаль. Простите меня. Я должна была что-то предпринять, но у меня не хватило на это смелости. Беатриса».
— Когда пришло это письмо? — спросил Либерман.
— В четверг, — ответила мисс Лидгейт.
Некоторое время они молчали. На улице начал звонить церковный колокол, приближался вечер.
— Это такая трагедия, — сказала Амелия Лидгейт. — Особенно для детей.
— Да, это верно, — сказал Либерман. — Интересно, как министр Шеллинг поступит с ними?
— Эдвард и Адель обожают свою тетю Мари. Надеюсь, он догадается обратиться к ней за помощью. Она бездетная вдова и будет любить детей как своих собственных, я уверена в этом.
Мисс Лидгейт встала, взяла коробок спичек с каминной полки и зажгла газовую лампу.
— Но что вы сами чувствуете, мисс Лидгейт? Относительно фрау Шеллинг? Ее смерть — это, конечно, страшная трагедия, но это — Либерман помахал письмом, — также и ужасное признание.
Молодая женщина села и посмотрела прямо в глаза Либерману. В свете газовой лампы металлический оттенок ее глаз превратился в прозрачно-голубой.
— Мне жаль ее, доктор Либерман. Храня молчание, она автоматически становилась сообщницей своего мужа, но что она могла сделать? Если бы фрау Шеллинг подала на развод, она столкнулась бы с резким осуждением общества. И католическая церковь известна своим отнюдь не либеральным отношением к разрыву брачных уз. На Эдварда и Адель легло бы пятно позора, пострадала бы политическая карьера господина Шеллинга, что, в свою очередь, повлияло бы на финансовое благополучие детей. Кроме того, жалобы и недовольство фрау Шеллинг могли быть неправильно истолкованы, их могли принять за симптомы душевной болезни. Я думаю, что если бы случился конфликт, она бы начала повышать голос, взволнованно говорить, отчаянно жестикулировать… И что тогда? — Амелия Лидгейт грустно улыбнулась. — Многие, особенно ваши коллеги, герр доктор, связывают такое неженское поведение с расстройством рассудка. Фрау Шеллинг могли запереть в Общей больнице или даже в «Ам Штайнхоф». То, что делает герр Шеллинг, отвратительно, но я не наивный ребенок, доктор Либерман. Герр Шеллинг не один такой в этом городе, как и в любой другой европейской столице; и женщин, которые находятся в их власти и молча страдают, тоже очень много.
— Вы жалеете ее, потому что ассоциируете с собой.
— Конечно. Все женщины знают, что значит оказаться перед страшным выбором, и все женщины зависимы. Мы, как акробаты, балансируем на канате, пытаясь осторожно уравновесить наши желания и потребности с желаниями и потребностями мужчин. А если мы оступимся, то упадем.
На Либермана ее речь произвела большое впечатление, он даже чувствовал себя задетым за живое.
— Извините меня, господин доктор, — добавила мисс Лидгейт, заметив его смущение. — Вы не ожидали услышать от меня такое резкое высказывание. Наверное, я немного вас обидела?
— Да нет, что вы… — ответил он. — Я во многом с вами согласен. Наше общество, да и наша медицина, плохо относится к женщинам. Некоторые врачи в Вене до сих пор считают, что женщины особенно подвержены нервным расстройствам из-за блуждающей матки. Здесь нам еще многое предстоит сделать.
Либерман отдал письмо Амелии Лидгейт, которая свернула его и положила на стол.
— Возможно, — сказала молодая гувернантка, — когда среди врачей будет больше женщин, эти нелепые идеи подвергнутся наконец осмеянию, которого заслуживают.
— Надеюсь, — искренне ответил Либерман.
Их разговор естественным образом перешел на проблему избирательного права для женщин — вопрос, имевший больше яростных сторонников в Лондоне, чем в Вене. Либерман признавал, что его соотечественники, особенно те, кто симпатизировал пангерманскому движению, были категорически против вовлечения женщин в политику и общественную жизнь. Что касается сторонников пангерманизма, то они считали, что образование женщин должно служить только одной цели — готовить их к материнству. И хотя университет открыл свои двери для студентов-медиков женского пола, сначала этому противился весь факультет. Только когда сам старый Франц Иосиф настоял на том, что у мусульманских женщин в Боснии должны быть врачи-женщины, сделали уступку. Но женщины все еще не могли изучать право, и надежда на положительные изменения в этом вопросе была крайне мала.