Когда в разговоре наступила пауза, Амелия Лидгейт встала, вышла из комнаты и вернулась с заварочным чайником. Либерман заметил в этом определенную иронию: высказав такие воинственные взгляды о правах женщин, молодая англичанка покорно выполнила одну из традиционно женских обязанностей. Мисс Лидгейт наклонила чайник, и дымящийся кипяток полился в его кружку.
— Да, кстати, — небрежным тоном сказала она. — Я обдумывала на досуге ваше дело об убийстве.
— В самом деле? — спросил Либерман, выпрямляясь. — И вы сделали какие-нибудь выводы?
— Да, — сказала молодая женщина. — Сделала.
Либерман наклонился вперед.
— Хотите молока, доктор Либерман?
— Нет, спасибо, мисс Лидгейт.
— Вы уверены? Если добавить в «Эрл Грей» немного молока, то вкус становится значительно лучше.
— Я все-таки откажусь, мне нравится и так, но все равно спасибо.
Выражение лица мисс Лидгейт было очень серьезным, когда она наклонила кувшинчик с молоком и вылила тщательно отмеренное количество жидкости в свою чашку.
— Вы говорили… — сказал Либерман.
— Ах да! Простите меня, герр доктор. Убийство…
Она поставила кувшинчик с молоком обратно на поднос.
— Что касается результатов вскрытия и мистической огнестрельной раны… Мне кажется, что это могло быть проделано двумя способами. Во-первых, с помощью пули изо льда. Обычная вода, замороженная в форме пули, которую можно зарядить в барабан револьвера и использовать как обычную пулю. Пуля внутри раны, конечно, растает. Но здесь есть несколько проблем. Хотя пуля из замороженной воды теоретически может нанести такую же рану, как ее металлический собрат, но это… ненадежно. Ледяная пуля может легко расколоться в барабане. Кроме того, есть проблема замораживания. Насколько я понимаю, поблизости от места преступления не было никаких замораживающих устройств, не было склада льда, и тогда не шел снег, так?
— Да.
— Тогда убийца вряд ли воспользовался этим способом.
— Вы сказали, есть еще один?
— Да, второй, более простой путь. Он надежнее и не требует замораживания.
Она взяла свою чашку с чаем и сделала глоток.
— Мисс Лидгейт, — Либерман соединил ладони и так сильно сжал их, что суставы побелели. — Я был бы вам очень благодарен, если…
— Да, зачем тянуть время, вам же не терпится услышать мой вывод.
То, что она рассказала ему после этого, было так поразительно и необыкновенно, что Либерман едва смог скрыть свое волнение. Кроме того, теперь он знал, кто убил фройляйн Лёвенштайн.
84
Омнибус двигался на удивление быстро. Он уже пересек Дунайский канал и дребезжал по широкой оживленной улице Пратер-штрассе. Либерман посмотрел на часы и понял, что приедет раньше времени. Кондуктор, невысокий и веселый мужчина с военными усами, встряхнул своей кожаной сумкой и взял плату за проезд.
Эйфория Либермана немного утихла, а ощущение тревоги росло. Когда он объяснял свой план Райнхарду, все казалось безупречным. Но сейчас, по мере того как он приближался к месту назначения, он все больше сомневался в том, что идея так уж хороша. Он мог ошибиться, и тогда они попадут в затруднительное и неловкое положение, особенно Райнхард. Комиссар отнесся к этому скептически, и его сомнения усиливал фон Булов, который настаивал, что Хёльдерлин вот-вот признается во всем. Но, хорошенько все обдумав, Либерман решил, что беспокоится скорее не о том, что ошибется, а о том, что окажется прав. Его план, придуманный в состоянии возбуждения, не был надежным. Что-то могло пойти не так.
Райнхард четко дал ему понять, что он не должен считать себя обязанным. Он был вправе прекратить выполнение задания в любое время, сохранив при этом уважение Райнхарда и его коллег. «Ты врач, Макс, а не полицейский». Но Либерман понимал, что это было не так просто. Выйти из игры было уже невозможно. Если он взвалил на себя эту задачу, он должен ее выполнить. Если он этого не сделает, ему будет стыдно, как будто он нарушил слово. Именно потому что он врач, а не полицейский, он должен продолжать.
«Может быть, надо было написать письмо? Родителям, Кларе. На всякий случай».
Он отругал себя за трусливые мысли, хотя это мало помогло. Его не покидало дурное предчувствие, и содержимое его желудка перемешивалось, как масло в маслобойке. Он вдруг подумал об Амелии Лидгейт. Как она будет обходиться без него? Будет ли Ландштайнер по-прежнему помогать ей? На эти вопросы не было ответов. Но то, что его вообще беспокоили эти вопросы, говорило о глубине его симпатии, и этот факт скорее усиливал, чем уменьшал его беспокойство.