Либерман не стал искать экипаж. Ему хотелось пройтись пешком. Проходя мимо Йозефинума, он остановился полюбоваться на статую Гигиены. Высокая и недоступная, вечно кормящая огромного змея, спиралью завернувшегося вокруг ее руки, богиня смотрела на молодого доктора сверху вниз с царственным равнодушием.
Постепенно приходя в себя под действием прохладного ночного воздуха, Либерман прошел через Альзергрунд и спустился по Бергассе к Дунайскому каналу. Там он некоторое время стоял, пристально вглядываясь в темную воду, и в одиночестве наслаждался сигарой.
Придя домой, он все еще чувствовал какое-то беспокойство и уже собрался сыграть что-нибудь из Баха — что-нибудь простое, вроде двух- или трехголосной инвенции, — но потом вспомнил, что уже ночь. Музыку в Вене любили так сильно, что пришлось даже издать специальный указ, запрещающий играть на музыкальных инструментах после одиннадцати часов вечера. Ему надо было чем-то занять свой мозг.
От фортепиано Либерман перешел к письменному столу и включил электрическую настольную лампу. Вытащив несколько листков бумаги из нижнего ящика, он сел, заправил ручку чернилами и начал писать:
«В тот день была сильная буря. Я хорошо это помню, потому что мой отец, Мендель Либерман, предложил встретиться за чашкой кофе в „Империале“. У меня было сильное подозрение, что он что-то задумал…»