Ничего не было видно. Дверь была заперта изнутри, а значит, в комнате все еще кто-то был. Однако этот кто-то ни разу не шевельнулся и не произнес ни слова с тех нор, как утром в квартиру пришла Роза Зухер.
Райнхард слышал, как его помощник Хаусман и офицер из полицейского участка на Гроссе-Сперлгассе взбежали вверх по лестнице. Через несколько секунд они появились в конце коридора.
— Ну? — спросил Райнхард и медленно выпрямился, опираясь руками о колени.
Полицейские направились к нему, оставляя на полу мокрые следы.
— Все ставни заколочены, — сказал Хаусман, — кроме одного окна. Снаружи за такой стеной дождя его трудно разглядеть… Но я думаю, что и оно закрыто. В гостиную совершенно невозможно попасть извне.
— Даже с помощью лестницы?
— Пожалуй, только если она будет очень длинной.
Мужчины остановились перед Райнхардом. Хотя оба они основательно вымокли, их лица выражали какой-то щенячий энтузиазм — каждый еле сдерживал волнение, как охотничья собака, которой вот-вот бросят палку. За ними виднелась трогательная фигура Розы Зухер, которая сидела и нервно обкусывала ногти.
— Офицер, — произнес Райнхард, — вы не проводите фройляйн Зухер вниз?
— Вниз?
— Да, в фойе. Я скоро приду.
— Хорошо, господин инспектор, — ответил констебль, повернувшись на каблуках.
Райнхард придержал полицейского за плечо прежде, чем тот ринулся выполнять поручение.
— Поделикатнее с ней, — прошептал Райнхард ему на ухо. — Женщина очень расстроена.
Райнхард убрал руку, показывая, что офицер может идти, и тот направился к женщине нарочито медленным шагом работника похоронного бюро. Райнхард на мгновение закатил глаза, а потом повернулся к Хаусману.
— Я думаю, нам не стоит терять время. Это старинная крепкая дверь, но мы должны с ней справиться.
Хаусман снял свою насквозь промокшую фуражку, выжал ее прямо на пол, где тут же образовалась лужица, а потом снова надел мокрый головной убор.
— Вы простудитесь, — сказал Райнхард. Хаусман посмотрел на своего начальника, не зная, как реагировать. — Почему бы вам не снять ее совсем?
Хаусман послушно стянул фуражку с головы и засунул в карман пальто.
Они заняли исходную позицию в противоположном конце коридора.
— Готовы? — спросил Райнхард.
— Да, господин инспектор.
Разбежавшись, они со всей силы навалились на дверь. Раздался глухой удар, затем свист воздуха, вышедшего из их легких. Хаусман отступил назад, сморщившись и потирая ушибленное плечо.
— Больно.
— Ничего, переживете, — ответил Райнхард. В другом конце коридора офицер придерживал дверь перед Розой Зухер. На мгновение она оглянулась, но потом поспешила выйти, поднырнув под руку полицейского.
— Давайте попробуем еще разок, — скомандовал Райнхард.
Они вернулись на прежнее место и повторили процедуру. На этот раз при ударе косяк хрустнул, и дверь с треском распахнулась. Райнхард и Хаусман ввалились в комнату, едва удержавшись на ногах.
Глазам потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к полумраку. Шторы были задернуты, и свет сюда почти не проникал. Неприятный запах сразу подтвердил худшие опасения Райнхарда.
— Господь всемогущий… — В голосе Хаусмана слышалась смесь благоговения и ужаса.
Комната была большая, с высоким потолком, украшенным лепными гирляндами и парящими херувимами. Внимание Райнхарда сразу привлек массивный круглый стол, вокруг которого были ровно расставлены десять тяжелых стульев. В центре стола стоял вульгарный серебряный канделябр. Свечи в нем догорели, и длинные восковые сосульки свисали с его богато украшенных подсвечников.
Постепенно в полумраке стали видны и другие предметы интерьера, среди них — кушетка в дальнем конце комнаты. Поначалу на ней можно было различить лишь неясный силуэт, который, однако, быстро обрел черты лежащей женской фигуры.
— Хаусман, — сказал Райнхард, — откройте шторы, пожалуйста.
Помощник не ответил — его взгляд был прикован к кушетке.
Райнхард повысил голос:
— Хаусман!
— Да?
— Шторы, пожалуйста, — ответил он.
— Да, господин инспектор.
Хаусман обошел стол, не отрывая взгляда от тела. Он отодвинул одну штору, и в комнату проник слабый свет. Когда он протянул руку ко второй шторе, Райнхард сказал:
— Нет, достаточно, — ему показалось, что будет нехорошо, если тело осветить еще больше.