— Что за девушка у тебя была? — спросил граф.
— Фелка, — ответил Браун, заправляя выпадающие табачные листья.
— Новенькая?
— Да.
— Хороша?
— Очень старательная.
Граф вдохнул и закрыл глаза.
— Эта ведьма Матейка не дает мне ее.
— Почему?
— Она считает, что я слишком грубый.
— Честно говоря, я склонен с ней согласиться.
Глаза графа медленно открылись, и уголки губ поползли вверх.
— Насколько я понимаю, вы слышали о Хёльдерлине? — спросил Браун, закуривая, наконец, сигарету.
— Конечно.
— Похоже, я должен перед вами извиниться.
Заборски вяло изобразил благословение скрещенными пальцами, а потом долго и устало выдохнул. Он снова затянулся кальяном и, после продолжительного молчания, спросил:
— Вы были любовником фройляйн Лёвенштайн?
Браун коротко утвердительно кивнул.
— И сообщником? — добавил Заборски.
Браун снова кивнул, его тело немного сползло с дивана.
— Но эти дети были не ваши?
— Нет, не мои.
Граф соединил пальцы так, что его ладони образовали купол. Он носил столько колец, что казалось, будто он магическим образом сотворил сферу из драгоценностей. В большом изумруде отразился свет, и камень засиял зеленоватым блеском.
— Хёльдерлин, — сказал граф. — Управляющий банком. Преданный муж! — Он начал смеяться, но его резкий, похожий на лай смех неожиданно оборвался. — Кто бы мог подумать?
Их спящий сосед вдруг рыгнул и сел прямо и стал оглядывать комнату таким взглядом, будто ему снился кошмар, а, проснувшись, он очутился в самом нижнем круге ада.
83
Либерман взял письмо и откинулся на спинку кресла, положив голову на салфетку в изголовье.
«Дорогая Амелия, я знаю, что он с вами сделал. Вы не были первой, и я знаю, что не будете последней. Мне очень жаль. Простите меня. Я должна была что-то предпринять, но у меня не хватило на это смелости. Беатриса».
— Когда пришло это письмо? — спросил Либерман.
— В четверг, — ответила мисс Лидгейт.
Некоторое время они молчали. На улице начал звонить церковный колокол, приближался вечер.
— Это такая трагедия, — сказала Амелия Лидгейт. — Особенно для детей.
— Да, это верно, — сказал Либерман. — Интересно, как министр Шеллинг поступит с ними?
— Эдвард и Адель обожают свою тетю Мари. Надеюсь, он догадается обратиться к ней за помощью. Она бездетная вдова и будет любить детей как своих собственных, я уверена в этом.
Мисс Лидгейт встала, взяла коробок спичек с каминной полки и зажгла газовую лампу.
— Но что вы сами чувствуете, мисс Лидгейт? Относительно фрау Шеллинг? Ее смерть — это, конечно, страшная трагедия, но это — Либерман помахал письмом, — также и ужасное признание.
Молодая женщина села и посмотрела прямо в глаза Либерману. В свете газовой лампы металлический оттенок ее глаз превратился в прозрачно-голубой.
— Мне жаль ее, доктор Либерман. Храня молчание, она автоматически становилась сообщницей своего мужа, но что она могла сделать? Если бы фрау Шеллинг подала на развод, она столкнулась бы с резким осуждением общества. И католическая церковь известна своим отнюдь не либеральным отношением к разрыву брачных уз. На Эдварда и Адель легло бы пятно позора, пострадала бы политическая карьера господина Шеллинга, что, в свою очередь, повлияло бы на финансовое благополучие детей. Кроме того, жалобы и недовольство фрау Шеллинг могли быть неправильно истолкованы, их могли принять за симптомы душевной болезни. Я думаю, что если бы случился конфликт, она бы начала повышать голос, взволнованно говорить, отчаянно жестикулировать… И что тогда? — Амелия Лидгейт грустно улыбнулась. — Многие, особенно ваши коллеги, герр доктор, связывают такое неженское поведение с расстройством рассудка. Фрау Шеллинг могли запереть в Общей больнице или даже в «Ам Штайнхоф». То, что делает герр Шеллинг, отвратительно, но я не наивный ребенок, доктор Либерман. Герр Шеллинг не один такой в этом городе, как и в любой другой европейской столице; и женщин, которые находятся в их власти и молча страдают, тоже очень много.
— Вы жалеете ее, потому что ассоциируете с собой.
— Конечно. Все женщины знают, что значит оказаться перед страшным выбором, и все женщины зависимы. Мы, как акробаты, балансируем на канате, пытаясь осторожно уравновесить наши желания и потребности с желаниями и потребностями мужчин. А если мы оступимся, то упадем.
На Либермана ее речь произвела большое впечатление, он даже чувствовал себя задетым за живое.
— Извините меня, господин доктор, — добавила мисс Лидгейт, заметив его смущение. — Вы не ожидали услышать от меня такое резкое высказывание. Наверное, я немного вас обидела?
— Да нет, что вы… — ответил он. — Я во многом с вами согласен. Наше общество, да и наша медицина, плохо относится к женщинам. Некоторые врачи в Вене до сих пор считают, что женщины особенно подвержены нервным расстройствам из-за блуждающей матки. Здесь нам еще многое предстоит сделать.
Либерман отдал письмо Амелии Лидгейт, которая свернула его и положила на стол.
— Возможно, — сказала молодая гувернантка, — когда среди врачей будет больше женщин, эти нелепые идеи подвергнутся наконец осмеянию, которого заслуживают.
— Надеюсь, — искренне ответил Либерман.
Их разговор естественным образом перешел на проблему избирательного права для женщин — вопрос, имевший больше яростных сторонников в Лондоне, чем в Вене. Либерман признавал, что его соотечественники, особенно те, кто симпатизировал пангерманскому движению, были категорически против вовлечения женщин в политику и общественную жизнь. Что касается сторонников пангерманизма, то они считали, что образование женщин должно служить только одной цели — готовить их к материнству. И хотя университет открыл свои двери для студентов-медиков женского пола, сначала этому противился весь факультет. Только когда сам старый Франц Иосиф настоял на том, что у мусульманских женщин в Боснии должны быть врачи-женщины, сделали уступку. Но женщины все еще не могли изучать право, и надежда на положительные изменения в этом вопросе была крайне мала.
Когда в разговоре наступила пауза, Амелия Лидгейт встала, вышла из комнаты и вернулась с заварочным чайником. Либерман заметил в этом определенную иронию: высказав такие воинственные взгляды о правах женщин, молодая англичанка покорно выполнила одну из традиционно женских обязанностей. Мисс Лидгейт наклонила чайник, и дымящийся кипяток полился в его кружку.
— Да, кстати, — небрежным тоном сказала она. — Я обдумывала на досуге ваше дело об убийстве.
— В самом деле? — спросил Либерман, выпрямляясь. — И вы сделали какие-нибудь выводы?
— Да, — сказала молодая женщина. — Сделала.
Либерман наклонился вперед.
— Хотите молока, доктор Либерман?
— Нет, спасибо, мисс Лидгейт.
— Вы уверены? Если добавить в «Эрл Грей» немного молока, то вкус становится значительно лучше.
— Я все-таки откажусь, мне нравится и так, но все равно спасибо.
Выражение лица мисс Лидгейт было очень серьезным, когда она наклонила кувшинчик с молоком и вылила тщательно отмеренное количество жидкости в свою чашку.
— Вы говорили… — сказал Либерман.
— Ах да! Простите меня, герр доктор. Убийство…
Она поставила кувшинчик с молоком обратно на поднос.
— Что касается результатов вскрытия и мистической огнестрельной раны… Мне кажется, что это могло быть проделано двумя способами. Во-первых, с помощью пули изо льда. Обычная вода, замороженная в форме пули, которую можно зарядить в барабан револьвера и использовать как обычную пулю. Пуля внутри раны, конечно, растает. Но здесь есть несколько проблем. Хотя пуля из замороженной воды теоретически может нанести такую же рану, как ее металлический собрат, но это… ненадежно. Ледяная пуля может легко расколоться в барабане. Кроме того, есть проблема замораживания. Насколько я понимаю, поблизости от места преступления не было никаких замораживающих устройств, не было склада льда, и тогда не шел снег, так?
— Да.
— Тогда убийца вряд ли воспользовался этим способом.
— Вы сказали, есть еще один?
— Да, второй, более простой путь. Он надежнее и не требует замораживания.
Она взяла свою чашку с чаем и сделала глоток.
— Мисс Лидгейт, — Либерман соединил ладони и так сильно сжал их, что суставы побелели. — Я был бы вам очень благодарен, если…
— Да, зачем тянуть время, вам же не терпится услышать мой вывод.
То, что она рассказала ему после этого, было так поразительно и необыкновенно, что Либерман едва смог скрыть свое волнение. Кроме того, теперь он знал, кто убил фройляйн Лёвенштайн.