— Полковник Ракитин.
— Целый полковник?
— Знаешь, я согласна и на лейтенанта, но у них, говорят, звания начинаются с майора...
— Ладно... — Бронька помрачнела и стала что-то лихорадочно обдумывать. — Я попробую выяснить про этого хмыря по своим каналам. Вернее, по каналам моего спонсора. Если чистый, в шестнадцать ноль-ноль встречаемся у часовни на Красном. Замолю твои грехи. Ну все, жертва репрессий, ариведерче.
Через полчаса, когда я мрачной тучей витала над компьютером и с отвращением давилась пятой чашкой кофе, в комнату вошла мама. Она беззвучно положила на кровать казенно-серый сверток, посмотрела на меня со всей строгой принципиальностью налогового инспектора, которому недодали, и вышла.
Я совсем забыла про это заказное письмо. Я притащила его вечером с почты вместе с посылкой от тети Эвелины из подмосковного Гадюкино (незыблемо убежденная, что Сибирь — остров голодных, она регулярно шлет нам крупы) и алиментами от Бережкова (в трех кварталах обретается, подлец, а нарочно ходит на почту и посылает переводы, чтобы я их подольше не получала).
Я подъехала на вертушке к кровати, забрала корреспонденцию и укатила обратно. Это было обычное заказное письмо, подписанное обычным женским почерком. С обычным обратным адресом: город Кострома, Главпочтамт, Мария Федоровна Островная. Однако возбуждение, охватившее меня, едва ли подпадало под категорию «обычное». Отставив пустую чашку, я сорвала сургуч.
По клавиатуре рассыпались фотографии...
Я собрала их дрожащими пальцами, перевернула.
История, поведанная несчастной женщиной, перестала казаться занимательной чепухой. Она обрастала документальными подтверждениями. Я держала их в руке — бесстрастные, безжалостные документы, свидетельствующие, что вся эта карусель с трупами — от начала до конца — чистая невыдуманная правда. Фотографии фирмы «Фуджи». Женщина с инициалами, как у президента, выслала их мне, чтобы я окончательно поверила. Чтобы я прочувствовала, содрогнулась и сделала свой роман не бездарной писулькой, а пронзительным криком души.
Поздно. Наш поезд ушел, опередив расписание.
Однако история не картошка, не выкинешь.
Мертвые мужские лица, вырванные фотовспышкой из темени склепа. Каждое в отдельности — крупным планом, лишенное индивидуальности и характеризующееся лишь продолжительностью существования в качестве трупа. Я узнавала их — по подробному описанию рассказчицы. У одного ссохшиеся почерневшие губы. Глаза наполнены болью. Невезучий по всей программе. Есть такие люди: что ни делают — все насмарку... У другого яркая улыбка и пышная шевелюра — по мнению Самсона, свидетельство долголетия, жизненной силы и уверенности в себе... Третий изумлен — он не ожидал от жизни такой подляны; он ведь бог, а богам умирать некрасиво... Четвертый деформирован, лежит неудобно, вмяв лицо в пол — не поймешь, что хочет сказать. И хочет ли вообще прокомментировать ситуацию...
Общий план — все четверо. Дружно. Сплоченно. Несимпатично. Следующий снимок — человек не мертвый. Он схватился за живот, искаженным лицом повернут к фотографу. У него приятное мужское лицо. Но боль в глазах — вселенская. Вследствие этой боли он весь перекошен, вырван из размеренности жизни. За спиной у человека море и массивные перила балюстрады... Пожилой мужчина с орущим лицом висит над разлохмаченной пропастью, сухие пальцы судорожно сжимают обломки половиц. Он синий от нечеловеческих усилий, в глазах — «предвкушение смерти», они пылают, как густо-красные карбункулы... Этот же старик — разбросанный по полу. Раздавленный, переломанный. Окончательно погибший... Неприметная женщина — серая мышь — с отвратительным кровяным сгустком во всю ширину лба... Снова море. Человек, заваленный камнями. Устроился калачиком, спит, как убитый... Белокурая «Гретхен» в полосе прибоя. Стройное тело плещется в воде. Волосы рассыпаны, их поедает пена...
В голове гудели траурные трубы. Я убрала фотографии в конверт. Бросила на самую верхушку стеллажа. Траурные трубы смолкли. Я подождала, убедилась, что они действительно смолкли, а не настраиваются на новую мелодию. Ладненько.
Пять минут прошли в тоскливой тишине. Только машины за окном гудели и сталкивались. Мягко ступая, в комнату вошла Варюша — моя любимая двоечница и единственный кандидат на поднос стакана воды в старости.
— Ты получила алименты от Бережкова, маман? — Она с опаской сапера оглядела комнату, как будто проверяя, не наблюдается ли вблизи меня какой внезапной табуретки. Это что-то свеженькое в ее лексиконе — гоняться за родимым чадом с табуретом.