Муравьев, действительно, был безукоризненно выбрит и одет не менее элегантно, чем обычно. Феликс Янович отметил, что байроновская бледность и заостренность лица делали поэта еще интереснее внешне. Однако при этом Алексей Васильевич казался полумертвым: его лицо было застывшим и безжизненным, движения – механистическими. Словно произошедшая трагедия не просто выбила его из колеи, а лишила какой-то жизненной силы, или даже самой души, оставив лишь оболочку, двигающуюся по инерции.
Совсем иначе выглядел неизменный спутник поэта – Павел Струев. Стоя за спиной патрона, тот, казалось, наоборот – был преисполнен какой-то энергии, которая не давала ему оставаться неподвижным. Он поминутно то поправлял воротничок, то трогал мочку уха, то крутил головой, бесцельно блуждая взглядом по храму. Почти болезненный румянец на лице выдавал с трудом сдерживаемое возбуждение. Наконец, ближе к концу службы, он не выдержал и, развернувшись, начал осторожно пробираться к выходу из храма. Почти машинально Феликс Янович последовал за ним.
Струев спустился с высокого крыльца храма и встав около правого придела, достал папиросы. Его пальца слегка тряслись. Затянувшись, юноша поднял глаза в небо и неожиданно улыбнулся. От этой улыбки его лицо расслабилось и стало совсем юным.
– Вас тоже утомляют долгие службы? – небрежно поинтересовался он у Струева.
Юноша слегка вздрогнул: уйдя в свою мысли, он не заметил приближения начальника почты.
– Ну, не то, чтобы утомляют, – неловко начал он, – я, в целом, не выношу всю эту церковную тягомотину. Все эти молитвенные завывания. По-моему, в них нет никакой истинной святости.
– А в чем есть истинная святость? – с искренним интересом спросил Колбовский.
– В искусстве и поэзии! – мгновенно отозвался Струев. – В том, что, действительно, возвышает и очищает дух человека.
– То есть, вы считаете всех людей искусства безусловно святыми? – уточнил Колбовский.
– Не то, чтобы всех, – Струев затянулся, – Но гениев – безусловно!
Он уже говорил спокойно и уверенно, очевидно, оседлав привычного конька.
– Значит, гениям дозволено все?
– Разумеется, – кивнул Струев, но внезапно нахмурился. – А, позвольте спросить, что вам нужно? К чему ваши вопросы?
– На самом деле, вы затронули очень интересную тему, – серьезно сказал Колбовский, – и дали мне новую пищу для размышлений. Хотя изначально я хотел спросить о другом. Как держится Алексей Васильевич? Похоже, для него это чудовищный удар.
– Разумеется, – неохотно кивнул Струев, гася сигарету. – Но уверен, что он быстро оправится.
– Вот как? – Колбовский удивился. – Почему вы так думаете? Он выглядит совсем убитым…
– Это временное помутнение! – Струев неожиданно набычился. – Как болезнь! Оно пройдет. Должно пройти!
Феликс Янович с интересом разглядывал юношу, который, похоже, не слишком соболезновал утрате своего покровителя.
– Вы не считаете, что его привязанность к невесте достаточно сильна? – уточнил Колбовский.
– Привязанность? Да, это подходящее слово, – недобро усмехнулся Струев. – Иногда какие-то чувства связывают нас и не дают идти дальше. Но наш долг – рассекать такие путы…
– Наш – это чей? – уточнил Колбовский
Струев хотел было ответить, но внезапно ударили колокола. Церковные двери распахнулись и народ медленно, с надлежащей торжественность начал покидать храм. Струев тут же сорвался с места и, забыв про собеседника, ринулся к своем патрону. Колбовский остался на месте, задумчиво рассматривая рыхлую кучу пепла возле церковного крыльца.
*
После отпевания и похорон, Муравьев неожиданно словно бы воскрес. Сначала он явился в полицейский участок, а затем в кабинет к судебному следователю и устроил там скандал, требуя приложить больше усилий для поимки лиходея.
– Вы только представьте себе! – кипятился Петр Осипович, рассказывая об этом визите начальнику почты. – Имел наглость назвать нас лентяями и шарлатанами! Мол, мы ничего не делаем для поимки злодея! А мы прошерстили уже все местные притоны! Теперь ждем, пока побрякушки всплывут. Что еще тут можно поделать?!
Феликс Янович слушал сочувственно. Он прекрасно понимал, как честного Петра Осиповича задевают подобные подозрения. Кутилин не был идеальным следователем: многие коллеги превосходили его по скорости мысли, решительности и вниманию. Но мало кто отличался такой непоколебимой добросовестностью и принципиальностью, как Петр Осипович. Почуяв истину, он вцеплялся в нее бульдожьей хваткой и не выпускал, несмотря ни на какие соблазны.
Вот и сейчас – Кутилин делал все возможное, чтобы поймать грабителя. Полиция по его указке прочесывала окраины и трепала всех известных скупщиков краденого и тайных ростовщиков, к которым обычно попадало дешевое ворованное барахло. Минуло трое суток бесплодных поисков, а Феликс Янович все не мог решиться и высказать Кутилину сомнения в осмысленности этих действий.