События не заставили себя ждать.
*
Кутилин как опытный следователь постарался скрыть новые обстоятельства дела. Однако Коломна подобно любому маленькому скучающему городку отличалась тем, что любая тайна здесь существовала не долее нескольких часов. У каждого полицейского, кто мочил ноги в Москве-реке в поисках бус Рукавишниковой, были семьи. В каждой семье не обходилось без супруги или сестры, которая жаждали самых свежих новостей. Особенно в тот вечер, когда муж почти до ночи задерживается по служебным делам. И подчас откровенность становилась единственным способом умаслить супругу в дни неурочной работы. При этом, не все дамы отличались болтливостью: некоторые честно держали язык за зубами об услышанном от мужа. Но достаточно было одной Марии Парамоновны Огородниковой, чтобы весть о находках разнеслась по городу и осела во всех домах как летняя вездесущая пыль.
И хотя Васька Перец все еще сидел под замком, люди уже начали поговаривать, что вина его выглядит сомнительной. Все это вынуждало Петра Осиповича торопиться. В первые же пару дней после вскрытия фальшивой кражи, обнаружились новые обстоятельства, которые еще пару дней назад могли показаться незначительными, но – не теперь. Главным было то, что накануне смерти Аглаи Афанасьевны произошла еще одна прилюдная ссора Струева и Бурляка. На сей раз они столкнулись в «сивцовском» кабаке, где, будучи оба во хмелю, учинили новый безобразный скандал со взаимными обвинениями и угрозами. До драки дело не дошло, но лишь потому, что хозяин кабака Сивцов этих дел не терпел и нарушителей тут же выставлял на улицу. А снаружи как раз пошел ливень, несколько охладивший пыл недругов. Однако же, как говорили многочисленные свидетели, Бурляк грозил Струеву кулаком и клялся отомстить его патрону «лишив самого дорогого». Свидетели несколько по-разному цитировали слова незадачливого поэта. Кто-то говорил, что Егор Мартынович чуть ли не прямо клялся убить Муравьева и всех дорогих тому людей. Другие возражали, что ничего конкретного Бурляк так и не сказал, лишь обещая невнятную месть и небесную кару.
За Бурляком немедленно послали, но не смогли его найти. Заплаканная мамаша сказала, что он ушел накануне вечером, вроде как до своего приятеля – лодочника Федьки Хомутова, но так и не вернулся. До утра она не особо переживала – думала, что загуляли ребята, как бывало. Однако ближе к полудню все же дошла до Хомутовых – не столько из-за тревоги, сколько из страха, что если Егор не явится до вечера, то отец с него шкуру спустит. Выяснилось, что Бурлюк у Федора и не появлялся. А тут еще и полиция пожаловала.
– В бега, мерзавец, пустился! – раздраженно рассказывал Петр Осипович, забежавшему после службы Колбовскому. – Видать, как только новость дошла, так и дал деру. Расписался в убийстве, можно сказать!
Феликс Янович не возражал – версия Кутилина как никогда походила на правду. Исчез Бурляк аккурат после того, как были найдены вещицы Рукавишниковой. Однако же в глубине души ему было трудно смириться с мыслью, что Егор Бурляк и есть лиходей, загубивший жизнь Аглаи Афанасьевны.
– А ведь он много лет был влюблен в нее, – вздохнул Колбовский.
– Кто? – удивился Кутилин. – Бурляк? В кого?
– В Аглаю Афанасьевну. Он мне сам признался.
– Вот и дополнительный мотив, – радостно потер руки Кутилин, – убийство на почве ревности! Думаю, эту историю с украденными стишком он тоже придумал из-за ревности. Как считаете?
– Возможно, – согласился Колбовский. – Но маловероятно. Понимаете, Бурляк был слишком убежден в своей правоте. Просто одержим идеей доказать свое авторство.
– Ну, это какие-то тонкие материи… не доказуемые, – буркнул Кутилин. – Одержим идеей! Скажете тоже! Я понимаю, если бы там речь шла об украденном мильоне. Или о наследстве, которое они не поделили. А из-за какого-то стишка шум-гам поднимать!
– Эх, Петр Осипович, – Колбовский позволил себе слегка улыбнуться. – Иные стихи дороже любого наследства. Вот, представьте себе, если бы вы раскрыли какое-то очень сложное дело, а это приписали бы кому-то другому.
– Нельзя же сравнивать раскрытие дела и стихи! Я ради каждого раскрытия землю носом рою! А тут.. сел и чиркаешь себе.
– Мне бы иногда очень хотелось сесть и «начиркать» – как вы изволили выразиться! – почти мечтательно протянул Феликс Янович. – Но вот только Бог таланта не дал. А так иногда просится на язык… когда сидишь и смотришь на закат. Хочешь сказать – и не можешь. Очень, знаете ли мучительно ощущать немоту, когда душа так полна. Она как птица в клетке – рвется наружу. А ты и рад бы отпустить, а не в силах.