Дом Бурляков – приземистый, одноэтажный – был окружен ровным, но некрашенным забором, за которым, чуя приближение незнакомца, забрехал дворовый пес. Феликс Янович не пошел на крыльцо, а как здесь было принято негромко стукнул в окошко.
Мать Бурляка – широколицая тихая женщина с заплаканными глазами – молча выслушала его и ушла в дом. Ожидая у ворот, за которыми по-прежнему недовольно ворчал пес, Феликс Янович чувствовал себя здесь, со своей странной просьбой таким же неуместным, каким всегда ощущал себя на многолюдных празднествах вроде именин городского головы. Там он казался себе письмом, пришедшим не по адресу. Здесь же, перед убитой горем женщиной, для которой поэзия была лишь баловством, доведшем сына до греха, Феликс Янович чувствовал себя так, словно писал текст соболезнования на рождественской открытке.
Мать Егора довольно скоро вернулась, избавив его от мучительных раздумий.
– Вот, – сказала она, протягивая ему обычную, хоть и порядком загрязнившуюся уже ученическую тетрадь. – Егорка здесь писал. Заберите, а то отец все равно сожжет.
– Спасибо, – смущенно отозвался Феликс Янович, бережно принимая тетрадь.
Мать Бурляка, не говоря больше ни слова, уже повернулась, чтобы скрыться за воротами. Но Феликс Янович не мог так отпустить ее.
– Погодите, пожалуйста!
Она остановилась и также молча глянула на него – вопросительно, но без особого интереса. Тревогу выдавала лишь рука, нервно сжимающая концы платка, завязанного на голове.
– Я хотел сказать, – как всегда в такие моменты нужные слова рассыпались словно горох из дырявого кармана. – Я просто хочу, чтобы вы знали. Ваш сын – не убийца!
– Знаю, – коротко и сухо ответил она, и рука отпустила концы плата. – Но кто ж поверит-то?!
И отвернувшись, скрылась за воротами.
*
Тетрадь Егора Бурляка, спрятанная под мундир, жгла Колбовского всю дорогу до почтового отделения. Феликс Янович решил, что пролистает ее вместо утренних газет. Однако жизнь в таких случаях часто делает кульбиты почище иного циркача. Как только Колбовский переступил порог почты, как ему навстречу шагнула Аполлинария Григорьевна – с бледным лицом и губами, превратившимися в напряженную нить.
– Они устроились здесь как у себя в участке! Никого не пускают! Требуют вас! А вы… где вы ходите?!
Феликс Иванович настолько растерялся от подобного напора, что не сразу смог вытащить часы – цепочка зацепилась за пуговицу мундира и чуть не порвалась. Стрелки потускневшего, но верного циферблата показывали без пяти восемь утра.
– Но я даже не опоздал! – пробормотал он.
– Вам давно стоило завести привычку приходить раньше! – безапелляционно заявила Аполлинария Григорьевна.
Ее тон был настолько безукоризненно холоден и ровен – как каменная стена без единой трещины, что возражать не имело смысла. Феликс Янович уже знал по опыту, что за эту стену невозможно пробиться.
Все еще ничего не понимая, Колбовский прошел в кабинет. Здесь причины гнева телеграфистки стали более ясны. На рабочем кресле Феликса Яновича расположился бодрый и настороженный как пес, взявший след, исправник Конев. А вдоль стен, натыкаясь друг на друга из-за скромных размеров кабинета, ходили двое полицейских.
– Вы, смотрю, не слишком ревностно относитесь к службе, – заметил Касьян Петрович, кинув взгляд на настенные ходики, – приходите позже ваших служащих.
– Я прихожу ко времени, – тихо заметил Колбовский. – Чем обязан?
– А у нас, знаете ли, нет времени начала и конца службы, – Конев словно бы не слышал вопроса. – Собачья жизнь! Круглые сутки должны быть наготове! А еще некоторые зловредные энтузиасты путаются под ногами!
Последние слова сопровождались выразительным взглядом в сторону Колбовского, который, стоя перед развалившимся в кресле исправником, все больше чувствовал себя гимназистом, вызываным в кабинет директора.