Почему?
Не хочу. Они не заслуживают.
Иногда я чиню вину, пусть и не хочу этого делать. Я считаю, вина самое правильное чувство, которое было даровано человеку. Совесть редкое явление, но самое действенное. Люди с совестью живут не зря, они сожалеют о том, что сделали и о том, что упустили.
Ненавижу людей. Их желание быть лучше, сильнее, злее, опаснее. Они идут друг по другу, как по лестнице, а потом рыдают, словно не подозревали, как больно валиться вниз.
Я понимаю людей. Понимаю их чувства и мотивы, и, знаете, лучше бы их потаенные желания так и оставались для всех загадкой, потому что зачастую за тем или иным плохим поступком не стоит никакой высшей цели. Люди причиняют друг другу боль со злости, из зависти. Они просто делают. И все. В этом нет смысла, но иначе они не умеют. Лучше бы я не понимала и не знала отгадку. Лучше бы я оставалась в неведении и наивно полагала, что у каждого слова есть причина. Но нет. Причин не существует, как и хороших людей.
Мы сидим за круглым, маленьким столом. Не смотрю на маму, просто разглядываю еду в тарелке, понимая, что не хочу к ней притрагиваться. Я все чаще думаю о том, что я и дышать не хочу. Умереть – это выбор? Или безысходность. Или же безысходность – тоже выбор? Сглатываю ком в горле и хмурюсь, размяв пальцы под столом.
- Дел, еда остывает.
- Я н-не хочу, - запинаюсь и нервно подергиваю плечами, - н-не голодная.
- Сама не понимаешь, что говоришь. Не капризничай, ладно? – Мама улыбается. Она постоянно мне улыбается. Отпивает воды и глядит на меня заботливым взглядом, словно просит прощения. Ее родословная оставила отпечаток на наших жизнях. Ее бабушка была ведьмой. Из-за ее родных мы стали такими. Но я никогда не винила мать. Мама то, что не дает мне утонуть. Она единственный светлый человек на моем пути, и я никогда не хотела ее исцелить, потому что всегда знала, что она сильная и не нуждается в помощи. – Была в магазине?
- Что?
- Ты была в магазине, выходила из дома.
- Да, - киваю и облокачиваюсь локтями о стол, - хотела к-купить ч-чай.
Чертов чай. Всего лишь магазин, всего лишь в нескольких сотнях метров от дома! И я вернулась с твердым намерением захлебнуться на дне старой ванны. Мама понимающе и серьезно кивает, как только она умеет, а я прохожусь пальцами по волосам. Они еще не до конца высохли. Мокрыми полосами спадают на плечи, а за ними тянутся тонкие струйки.
- Мы же договорились, что ты будешь меня предупреждать, помнишь, Дел?
- М-мам, ты и т-так все знаешь.
- А если бы не знала?
- Ты в-в-всегда…, - как же трудно, я едва шепчу, - все з-знаешь.
Договариваю и неуклюже покачиваю головой. Язык взывает от неприятной боли, и, зажмурившись, стискиваю пальцы и нервно топаю по покрытию ногами. Едва слышно. Но мне надоело бороться. Моя последняя попытка отдохнуть от мира под водой закончилась плохо. Я отключилась, а пришла в себя уже в больнице с багажом физических проблем, о которых обычно не думают, когда пытаются покончить с собой. Никто ведь не надеется, что он выживет. Верно? Хотя я толком и не планировала умирать. Хотела сбежать, да. Но я никак не ожидала, что едва не переступлю черту. Да еще и вернусь искалеченной.
Доктора сказали, что я повредила какой-то канал в каком-то отделе мозга. Они очень много тогда говорили, но я не могла слушать, потому что больница – не лучшее место для человека, который впитывает в себя боль и чувства окружающих. Поэтому столкнуться с последствиями мне пришлось уже дома, когда я не смогла нормально позвать маму. Когда я прощалась с отцом – он работает на судне – а голос осип, и вместо нормальных звуков, я хрипела, как старая пластинка.
- Сегодня было столько клиентов, - пропевает мама, поправляя густые волосы, - ты и представить себе не можешь. Я еле успевала! Хорошо, что Айрис согласилась помочь.
Я киваю. После того, как мой голос превратился в скрежет, я стала меньше говорить, но больше жестикулировать, округлять глаза, щурить глаза, и все в этом духе. Общение на уровне инстинктов и интуиции. Вряд ли меня кто-то поймет кроме мамы.
Вскидываю брови, а она пропевает:
- Да, Айрис согласилась помочь, потому что я пообещала ей надбавку. Но, знаешь, у этой девушки действительно есть талант. Она составляет невероятные букеты, дорогая.
- Н-не сомнев-ваюсь.
- Тебе бы понравилось.
Пожимаю плечами, а мама вздыхает. На ней длинное, бесформенное платье, которое она, возможно, носила еще в эпоху хиппи. Или кто там строил иллюзии насчет счастья? Я почему-то думаю, что она выглядит как никогда красивой, молодой и свежей, пусть давно уже не отдыхала и не снимала с плеч груз ответственности.
Я опускаю руку и неожиданно слышу возглас:
- Осторожно!
Я задеваю локтем тарелку. Она стремительно валится вниз, врезается в пол с диким треском, и десятки осколков разлетаются по кухне, одновременно с распластавшимися по полу зелеными горошинами. Я виновато морщусь.
- П-прост-ти, - порывисто поднимаюсь, - н-не хотела. Я н-не...
- Дел, все в порядке.
Нет. Я падаю на колени и начинаю нервно собирать осколки, царапая о них пальцы, а мама протяжно выдыхает и присаживается рядом, водрузив на мои плечи теплые руки.
- Все хорошо.
- Н-нет. Нет… – Стискиваю зубы и считаю: раз, два, три, четыре. Сколько горошин? Пять, шесть, семь, восемь. А сколько осколков? Их меньше. Но они опаснее. Они режут и причиняют боль. Они, как моя жизнь: прозрачные и безобразные. – Н-неуклюж-жая.
- Я сама уберу, дорогая.
- Я сама х-хочу, я р-разб-била! – Разъяренно сгребаю все в кучу, а мама просто сидит со мной рядом и молчит. Она смотрит. Наблюдает. И в груди у нее взвывает, словно один из осколков пронзает сердце. Она отворачивается, потому что знает, что я это почувствую, и виновато поджимает губы. Ей меня жаль. А я растерянно застываю. По пальцам робко и бесшумно скатываются тоненькие, красные полоски. Наверно, я пугаю маму. – П-прости.
Она встряхивает волосами. Молча поглаживает мой подбородок нежным пальцами, а затем обнимает. В ее объятиях всегда спокойно. Как в океане.
- Иди, отдыхай. Я сама уберу.
Послушно поднимаюсь на ноги и плетусь в свою комнату. У меня не только дефект речи. Возможно, вся моя жизнь – разбитое зеркало. Раз, два, три – считаю ступеньки. Веду пальцами по стене и бреду к себе в спальню, думая о том, как мама сейчас убирается и обо мне плачет. Она ведь должна плакать, пусть я никогда этого не видела.
Люди должны лить слезы, иначе можно решить, что им все равно.
В комнате темно. Шторы задернуты. Достаю наушники, включаю музыку и щелкаю динамиком до тех пор, пока уши не начинают взвывать от боли. Отлично. Устало валюсь на кровать и скручиваюсь, будто животное, прижав к груди колени.
- Как злобен в бурю океан. – Шепчу я одними губами, не издавая ни звука, – но рыбы в глубине живут в недвижных водах, как во сне.
ГЛАВА 2. УТЕС.
Я почти уверена, чинить людей – бессмысленно. Они перестают чувствовать боль, но при этом я не исправляю того, что им удалось разрушить. Знаете, когда людям больнее всего? Не в последнюю секунду. После. Люди ломаются не в процессе, а как результат. Не в тот момент, когда наступает самое сложное, не в тот момент, когда груз ответственности горит на плечах и пылает, как свежее мясо на вертеле. Люди ломаются, когда все кончено. Когда бой проигран, близкий потерян, рана кровоточит. Люди ломаются слишком поздно. Не вовремя. Не тогда, когда надо что-то сказать, а когда уже говорить нечего. Когда поезд уехал, а момент упущен. Ты потерял нечто важное, и лишь теперь ты понимаешь, как это «нечто» много для тебя значило. И потом я прикладываю ладонь, забираю корчующиеся в груди вопли совести или пики боли, и человек открывает глаза, и он продолжает жить. Но жить в руинах из собственной глупости. В пустыне собственного одиночества. Я помогаю им начать все заново. Но понимаете, что самое смешное – люди ведь идиоты, и они вновь и вновь повторяют свои ошибки. И они не отстраивают новые стены, а продолжают лихо топтаться в мусоре из своих надежд и стремлений, добавляя в эту гору новые свершения, у которых нет будущего.