Ничего этого не было.
Хэрри жив. И наплевать, что почти на каждом шагу он спотыкается и передергивает плечами. Наплевать, что он молчит, что отвечает на мои взгляды неуклюжим мычанием. Я смогу заснуть сегодня ночью, и я буду знать, что совсем рядом он слюнявит подушку.
Родители тоже смогут заснуть. А точнее — проснуться, чтобы на самом деле закрыть глаза, а не пребывать в темноте с открытыми.
Я открываю Хэйдану дверь, сам оббегаю капот и потираю пальцами глаза. Я давно не отдыхал нормально. Как же мне осточертело влипать в неприятности. Люди хотят вкус жизни почувствовать, но, правда в том, что вкус — горький. Жизнь приятной не бывает. Да, она либо пресная, либо кислая, которую не терпится выплюнуть. Так что не стоит мечтать о том, что нам не по силам. Проще жить в обычном мире с обычными проблемами, чем не сидеть на месте, понимая, что в любой момент можешь подохнуть. Это только звучит так интересно и завораживающе. Но хватает пяти секунд нестерпимой паники, пять секунд не просто страха или испуга, а ужаса, от которого мурашки не по коже бегут, а под кожей, и уже не тянет геройствовать, не тянет к приключениям.
Мы едем молча. Я смотрю на Хэрри, он смотрит в окно. Собственно, что сказать — не имею понятия. Сжимаю в пальцах потертый руль и киваю:
— Все будет в порядке. — Киваю еще раз. — Мы разберемся.
Не знаю, кого пытаюсь поддержать. Наверно, Хэйдана. А, может, себя, а, может, мне хочется верить, что Ари — эта рыжая заноза в заднице — тоже меня услышит.
В какой-то момент я вспоминаю лицо светловолосого мужчины, что увел Ариадну в глубину леса, вспоминаю его красные глаза. И я не пугаюсь. Я никак не могу понять, даже принять, что видел Дьявола. Ужас внушало лишь осознание того, что Ари больше меня не помнит, что она отводит взгляд, черный, пустой взгляд, и уходит. А Люцифер… Столько в жизни, черт возьми, изменилось, а я до сих пор поверить не могу, что вокруг разгуливают ведьмы, перевертыши и прочая дрянь, о которой мне рассказывали Монфор.
Еще и Хэрри восстал из мертвых.
Нервно потираю пальцами переносицу и, стиснув зубы, искоса гляжу на брата. Он не шевелится. Сидит, сложив на коленях ладони, смотрит в окно, а я дергаю уголками губ.
— Ты давно не был таким тихим, — он не отвечает, лишь рычит умирающий двигатель этой колымаги, и я хмыкаю, — посмотрим, сколько ты протянешь без шуток. Уверен, уже с первыми утренними лучами ты придешь в себя и захочешь выговориться за все время, что молчал. Но давай договоримся — по шутке за день, иначе я сойду с ума.
Брат не смотрит в мою сторону, даже бровью не поводит, и я отворачиваюсь, ощутив себя чертовски увязшим в дерьме. Но я выберусь. И Хэрри выберется.
Мы приезжаем домой, а брат не выходит из машины, пока я не открываю ему дверь и не вытаскиваю из салона за руку, как пятилетнего ребенка. Он ведет себя странно, но я и не ожидаю, пожалуй, что будет просто. Он умер. Его не было здесь, в нашем мире. И, черт возьми, кто знает, что он видел? Может, молчание — самая безболезненная реакция.
— Сейчас придется с родителями поговорить, — предупреждаю я, — ты молчи, а я что-нибудь придумаю, — Хэйдан не отвечает, и я недовольно выдыхаю.
В принципе, кто сомневается, что он не будет молчать.
Открываю дверь, осматриваюсь и верю, что предки воспримут ситуацию нормально, ну, или хотя бы попытаются. Их сын жив. Повод улыбнуться и продолжить жить дальше, как ни в чем не бывало, верно? Нет, проклятье, конечно же, нет. Долорес не отвяжется от нас с Хэрри, пока не узнает правду. Но проблема в том, что Хэрри — болтливый засранец — не произнесет сейчас ни звука, а я не собираюсь выдавать Монфор. То есть ночка сегодня нам предстоит на удивление долгая! Но я не жалуюсь. Я просижу хоть сто ночей. Хэйдан жив. И это главное. Последствия можно разрешить.
Мы ступаем за порог, и тут же оба замираем. Хэрри останавливается, потому что я в недоумении сжимаю его плечо. Я же застываю, потому что улавливаю в коридоре стойкий запах выпечки. Какой-то отравы, потому что Долорес вечно готовит отраву, когда решает поэкспериментировать. И, тем не менее, что могло заставить женщину взяться за готовку, если утром она обнаружила мертвого сына в постели?
— Мэтт, это вы?
Я прочищаю горло и хмурюсь, я не знаю, что сказать. Так и стою на пороге, крепко к себе Хэйдана прижимая, а тот вдруг кладет голову мне на плечо.
— Эй, — шепчу, поправив его слипшиеся волосы, — ты чего?
— Мэтт, давайте на кухню!
Вновь вытягиваюсь. О чем это она?
— Только руки помойте, и живо сюда.