– Иди, иди, – сказал он.
– В лесу можно…
– Да, да.
Она подняла вверх свой ножик.
– Там можно спрятаться, и ягоды есть, и я не…
– Да цыц ты, говно!
Он никогда не обзывал ее так, но сказал такое же слово, когда люди с перьями в волосах пришли и велели ему уходить. Потом тоже говорил, и Сенни знала, что оно значит.
Так называются чудища. Это их имя.
– Мы и так в говне по уши, закрой свой говенный рот!
Мать молчала – боялась, наверное.
Сенни держалась за ее руку, стиснув ножик в другом кулаке.
Когда луна стала опускаться в древесное море и совы вернулись в свои дупла голодными, она попыталась не слышать, что он говорит.
– И вот еще что.
Рокада говорил с ней только впотьмах – чтобы не видеть, как она от него отгораживается, чтобы она не могла заняться чем-то другим и притвориться, будто ей до него дела нет. Чтобы не замечать, как она водит пальцами по рубцу на ключице.
– Нужны будут доказательства, – сказал он.
– Доказательства, – повторила Калиндрис.
– Да, трофей. Доказать племени, что она вправду сделала это. Позаботься, чтобы руки у нее были в крови.
– Ты хочешь, чтобы я принесла тебе доказательство?
– Да. Сунь ей в руки, если понадобится. Скажи, что я буду ею гордиться, это заставит ее послушаться.
– Она не умеет стрелять. Не умеет натянуть лук как следует и подкрасться к добыче. Шумит, как и ты. – Калиндрис продолжала шнуровать сапоги. – Она не справится.
– Должна справиться.
Рокада сел рядом на шкуры, и она замерла. Эти шкуры служили ей постелью только в самые холодные зимы, но когда они лежали вместе бок о бок, зимний холод не чувствовался. Она вся обливалась холодным потом, и ей было тошно.
Вот как сейчас.
– Племя не считает ее своей, и я недоволен этим. Ей нужно научиться быть шиктой.
Шиктой. Он произносит это, как обычное слово, то, что во мраке лучше не выговаривать.
– Она и так знает, что это. – Калиндрис туго затянула шнурки.
– Ее никто не учил. – Рокада придвинулся ближе.
– И не нужно. Мы рождаемся с этим знанием. Вой говорит нам все.
– Только не ей. Ты должна ее научить.
Она молча встала. Лук у нее всегда был под рукой, если только Рокада не убирал его в сторону. Особенно в темноте.
Пальцы мужа охватили запястье Калиндрис, и холод их брачной постели опять пронизал ее.
– Ты должна показать ей.
– Я ничего не должна, – хотела сказать она, но тьма поглотила ее слова.
Его пальцы сжимались, холод пронизывал до костей. Она чувствовала все места его прежних прикосновений – на каждом из них проступила капля холодного пота. Она оцепенела, и следующие его слова хрустнули, как ледок под ногой:
– Должна и сделаешь.
Глядя на ту сторону поляны, Калиндрис спросила вслух – тихо, чтобы листья не шелохнулись:
– Знаешь, для чего это нужно?
Собственный голос, исходящий из ее уст, казался ей чужим, странным.
Девочка стояла, держа наготове лук и стрелу.
Калиндрис показала ей на поваленный ствол. Олень соскребал с него мох копытом и ел, производя множество разных звуков: жевал, довольно похрюкивал, шумно всасывал зелень. Их шепота он расслышать никак не мог.
– Так почему же он должен умереть? – повторила Калиндрис.
Девочка щурилась, вглядываясь в оленя. Ее мысли представлялись Калиндрис как шумная путаница – недоставало Воя, чтобы их прояснить.
– Потому что это еда? – спросила она наконец.
– Нет, не поэтому.
– Ну, не знаю. Мы должны убить его – или он нас убьет?
– Олень-то?
– А что, у него рога есть. – Девочка сказала это громче, чем следовало, и олень вскинул голову – но он был голоден и опять стал кормиться.
– Почему он должен умереть? – настаивала Калиндрис.
Девочка наморщила лоб, соображая.
– Потому что только через других мы можем знать, кто мы. Мы знаем это, только когда понимаем, что мы – не они. И мы убиваем их, чтобы знать, кто мы, зачем мы здесь и почему Риффид не дала нам ничего, кроме жизни. Мы убиваем, и это делает нас теми, кто мы есть.
Калиндрис прижала уши. Девочка говорила словами своего отца, часто повторяемыми перед тысячью соплеменников, никогда ему не перечивших. Калиндрис тоже до поры до времени не перечила, а потом уже было поздно.
– Нет, – сказала она. – Неверно.
– Но отец говорит…
– Нет. Посмотри на него: почему он должен умереть?
Девочка посмотрела на оленя, потом на мать.
– А он должен?
Шум поднимающихся ушей. Шум глаз, широко раскрывшихся. Шум пресекшегося дыхания. Понимание. Приятие. Покорность. Печаль.