— Мне все равно. Честно. — Я улыбаюсь и впервые чувствую себя прекрасно. Никаких тайн, никакого страха, будто мои родственники двинутые. Мы такие же, как и все.
— Как дела в школе?
— Я записалась в группу поддержки.
— Что? — Прыскает Мэри и вскидывает брови. — Серьезно?
— Завтра отбор. Но я ведь занималась гимнастикой, так что… — Со скучающим видом осматриваю яблоки, красиво разложенные на тарелке, и пожимаю плечами.
— Не знала, что ты хочешь быть чирлидером.
— Я и не хочу. Наверно. Вообще, это спор. — Дергаю уголками губ, вспоминая Мэтта, и ударяюсь лбом о поверхность стола. — Я должна продержаться хотя бы неделю. Только бы не сорваться. Терпеть не могу этих худощавых идиоток.
— Ну, ты тоже худая…
— Они еще худее. — Я вновь смотрю на тетю и морщусь. — Кости, просто торчащие во все стороны кости, правда! И безумно короткие юбки, едва прикрывающие зад.
— Если ты их ненавидишь, зачем согласилась? — Мэри-Линетт хмурит брови, а затем вдруг придвигается ко мне близко-близко и коварно улыбается. — А с кем ты поспорила?
— С другом.
— И друг, наверняка, очень симпатичный.
Я смущенно краснею и выдыхаю:
— Тетя Мэри!
— Что? — Она театрально хлопает ресницами. — Будто бы мне не было семнадцать.
— Такое ощущение, что кое-кто до сих пор не вышел из этого возраста.
— Лучше быть вечным ребенком, чем старой скрягой!
— Мэтт вполне обычный.
— Мэтт, — пробует на вкус Мэри-Линетт и щурится. — Тот самый, с которым ты гуляла вчера ночью «до школы и по площади»? Мэтт Нортон?
— Я гуляла не только с ним. Мы были втроем. — Защищаюсь я. — Еще Хэрри.
— Но поспорила ты с Мэттом.
— Да.
— И именно он высокий, черноволосый и голубоглазый, верно?
— Ох, лучше бы я тебе ничего не рассказывала. — Закрываю ладонями лицо и взвываю. Черт, сердце колотится, как сумасшедшее! Этот разговор явно выбивает меня из колеи.
— И, кажется, именно он встречается с Джиллианной Хью — дочерью пастора.
— Откуда ты все знаешь? — Удивляюсь я.
— Городок маленький…
— Собираете слухи? Теперь я хотя бы в курсе, какое у вас тетей Норин хобби.
— И что на кону?
— В смысле?
— На что вы поспорили. — Мэри довольно ухмыляется и кивает. — Рассказывай, у нас с тобой не должно быть секретов, Ари. По части мальчиков — я просто гуру.
— Мне не нужны советы по части мальчиков. — Смущенно протягиваю я. — К тому же, мы с ним толком и не спорили. Просто, так, к делу пришлось, и я решила попробовать.
— Ох, осторожнее, моя милая.
— В каком смысле?
Мэри-Линетт грустно улыбается и кладет ладонь поверх моих замерзших пальцев.
— Самое светлое сердце становится темным, когда его разбивают.
Не понимаю, откуда столько драмы. Мы же обсуждаем какие-то глупости, а в глазах у тети Мэри целая история. Я недовольно закатываю глаза.
— Мое сердце действительно разобьется. Если мы прямо сейчас не закажем пиццу.
Тетя глухо усмехается, а я перевожу на нее хитрый взгляд. Пусть не думает, что она меня раскусила. Я умею хранить тайны.
Более того, я умею убежать людей в том, что тайн никаких нет.
На следующее утро, спустившись на кухню, я обнаруживаю на столе записку: пицца в холодильнике, и, да, я никудышная тетя.
Усмехаюсь и плюхаюсь на стул. Прошла неделя, а такое чувство, что целая вечность. Я уже забыла, как выглядел мой прежний дом, какого цвета были обои на кухне; сколько горшков с анемонами стояло на крыльце… Я не помню запаха маминых духов, названий любимых книг Лоры и рычания двигателя папиной машины. Я забываю. И это страшно.
Неожиданно до меня доходит, что только мысленно я не смирилась с потерей, тогда как уже давным-давно живу дальше. Я боюсь сказать: мне лучше, потому что это будет не просто предложением. Это будет предательством по отношению к тем людям, которых я любила, и которых больше со мной рядом нет. Я предаю их. Предаю память о них. Мама и папа, и Лора: они превращаются в призрачные силуэты. И я боюсь, что однажды, вытянув руку, я наткнусь на пустоту; мне больше не за что будет ухватиться.
Воспоминания стираются. Как и все в этом мире: обида, боль, радость. Живешь ради мгновений, которые в скором времени исчезнут из памяти. Живешь ради призраков. Но не абсурд ли это? Пора опомниться, прекратить гнаться за молниеносными секундами, брать от жизни все не периодически, а постоянно. Правда, потом оказывается, что без горя — нет счастья. Без болезни — исцеления. Без одиночества — любви. И ты возвращаешься к тупику и оказываешься в сетях, сплетенных собственноручно. И тебя все устраивает, потому что ты привык ужасаться поразительной жестокости жизни и ее законов. И тебе хорошо.