— Ну говорила. И что? Я пошутила…
— Пошутила? Ты пошутила?! Посмотри на меня!
Одеяло упало на пол, и Селена зажала рот рукой, чтобы не закричать. Лицо Яны Васильевой, первой красавицы класса, превратилось в страшную, сочащуюся гноем маску.
— Видишь, на кого я похожа?! Гладкая и бархатистая! — Она рассмеялась истеричным, полусумасшедшим смехом. — Гладкая и бархатистая, да?!
— Ты думаешь, это из-за меня? — шепотом спросила Селена.
Васильева перестала смеяться, медленно, по-старушечьи, сползла с кровати, тихо всхлипнула.
— Да, это ты. Ты меня прокляла.
— Я тебя не проклинала! Глупости какие!
— Ты сказала «чистая и бархатистая».
— Ну и что? Я просто хотела тебя напугать. Я не думала…
— Что это сработает и я превращусь в уродину?! — Яна вдруг рухнула на колени, схватила Селену за подол юбки, зашептала жалобно и требовательно одновременно: — Помоги мне… ну пожалуйста!
— Как?!
— Я не знаю. Это ты должна знать как! Это же твое… колдовство. Помоги мне, помоги мне, помоги… — Яна теребила подол ее юбки и тихо поскуливала.
Колдовство, проклятье… Бред какой-то! Не желала она этой дуре ничего такого. Ну, может быть, парочку прыщей… Это не колдовство. Это какая-то неизвестная науке болезнь. При чем тут она?
Яна перестала скулить, скрючилась на полу у ее ног. Надо что-то делать, нельзя же так… Селена: присела на корточки, погладила Васильеву по спутанным волосам, сказала:
— Я тебя прощаю и забираю свое проклятье обратно.
— Эти язвы… они пройдут? — Яна подняла голову, с надеждой заглянула ей в глаза.
— Пройдут, и от них не останется никаких следов.
— Ты не обманешь?
— Я обещаю.
Что она могла обещать?! Она сама не верила в происходящее, но Васильева-то верила…
— Спасибо. — Яна всхлипнула, подобрала одеяло, снова укрылась им с головой.
— Не надо сидеть на полу, ложись. — Селена помогла ей подняться, довела до кровати.
— Спать хочу. — Голос Яны сделался слабым, точно и в самом деле сонным.
— Спи. Это хорошо.
— Это что-то значит?
— Да, это значит, что проклятье на тебя больше не действует.
— Селена, прости меня.
— Я тебя уже простила.
— Темная… это моих рук дело.
— Я в курсе.
— Мне жаль.
— Все в порядке.
— Простишь?
— Прощу.
— Спать хочу.
— Спи.
Через неделю Яну Васильеву выписали из больницы. От ее странной болезни не осталось и следа. Оказывается, самовнушение способно творить чудеса.
Девушки не стали враз закадычными подругами. Они по-прежнему старались, чтобы их пути не пересекались, но конфронтация, выматывающая обеих, прекратилась. Даже причина, по которой все началось, почти забылась. Во всяком случае, Селена очень хотела ее забыть, исцелиться от собственной странной и, кажется, неизлечимой болезни под названием «любовь».
Данила Алексеев о ее страданиях ничего не знал. Он жил своей собственной мужской жизнью. К осени, с появлением в детдоме нового преподавателя и по совместительству тренера по карате, парень ожидаемо увлекся восточными единоборствами, а к зиме неожиданно переключился на информатику и программирование. Иногда он заговаривал с Селеной и всегда улыбался ей при встрече. Впрочем, точно так же, отстраненно-вежливо, Данила улыбался всем девочкам, и, наверное, посмотри он на какую-нибудь из них по-особенному, неизлечимая болезнь Селены стала бы смертельной…
Это случилось в самый канун Нового года. Когда Селене сказали, что в кабинете директора ее ждет родная тетка, она решила, что это глупый розыгрыш, и никуда не пошла. В свои почти полные шестнадцать девушка перестала верить в чудеса. Стылая скамейка в стылом парке… Она — никому не нужный найденыш. У нее нет родственников.
— Савицкая, это еще что за фокусы?! — Дверь комнаты с грохотом распахнулась, на пороге, тяжело дыша от быстрой ходьбы, стояла сама Эмма. Яковлевна. — Тебя уже давно ждут!
— Кто ждет? — Селена сползла с кровати, сунула босые ноги в тапки.
— Тетушка твоя. Тебе не передали, что ли?
— Нет у меня никого: ни тетушек, ни дядюшек… — Как же ей хотелось поверить, до слез, до истерики, но она себе запретила. Стылая скамейка в стылом парке — вот о чем нужно думать, вот о чем никогда нельзя забывать.
— Выходит, есть. — Директриса окинула ее цепким взглядом, покачала головой в такт каким-то своим мыслям, а потом сказала с нарочитой строгостью: — Поторопись, Савицкая. Некогда мне. И волосы причеши, а то ходишь лахудра лахудрой…