Истина же заключалась в следующем: Хуана (в каком бы целомудренном неведении она ни пребывала во всем, что касается любви) была слишком тонкой натурой и слишком смышленой девочкой, чтобы давно уже не догадаться об отношении к ней малыша Чико. И в самом деле, не надо было иметь особого опыта, чтобы понять: карлик всецело находится под ее влиянием.
Была ли она влюблена в Чико или нет – это мы увидим позже. Но одно можно сказать наверняка: она привыкла рассматривать его как свою – и только свою – собственность. Подобострастие карлика постепенно развило в ней, хоть она сама того и не сознавала, сильный эгоизм. Простодушно и вполне искренне она прониклась сознанием своего превосходства и была убеждена в том, что если она совершенно свободна в своих привязанностях, свободна играть чувствами маленького человечка, как ей заблагорассудится, свободна в своих прихотях и может баловать его или же обижать и заставлять мучиться и страдать, то сам бедняга Эль Чико имеет право только на одно: на глубокое благоговение перед своей хозяйкой.
Во всем, что касалось их взаимоотношений, она вела себя как истинная влюбленная: была до чрезвычайности требовательной, вернее даже сказать, ревнивой и придирчивой, и одна лишь мысль о возможной «измене» малыша Чико причинила бы ей мучения.
С того мгновения, как Хуана поняла, что карлик бесконечно обожает ее, его любовь не могла оскорблять ее. Кокетничала ли она с ним? Трудно сказать. Одно было очевидно – она находила истинное наслаждение во владычестве над своим покорнейшим рабом, поэтому посягательство на ее собственность было бы для нее жестоким ударом.
Однако всего этого карлик не знал. До сегодняшнего дня он вообще почти не думал о чувствах Хуаны, ибо его любви хватало на двоих. И только слово Фаусты, брошенное ею наудачу, посеяло смятение в его душе и заставило задаться весьма трудным вопросом.
Этот вопрос Чико повторял про себя вот уже несколько часов.
Возможно ли такое? Теперь, когда он богат, посмеет ли он жениться, как все другие мужчины? Осмелится ли он когда-нибудь сделать предложение, и как оно будет принято? Не вызовут ли его слова взрыв смеха? А его любовь – такая чистая, такая бескорыстная, о которой станет вдруг известно всем – не превратится ли она в предмет всеобщих насмешек? А Хуана? Любит ли она его? Он отвечал себе: нет!
Хуана любит его как игрушку, как слабого и, быть может, немощного брата. Вот и все.
Настоящей любовью Хуана любит другого, и Чико слишком хорошо знал имя соперника, которого она предпочла ему.
Язвительный и ворчливый голос дуэньи Барбары вывел его из задумчивости.
– Святая Дева! – причитала матрона. – Вы что, хотите погубить себя? Да что же это происходит, объясните ради Бога?
– Ничего не происходит, моя добрая Барбара, у меня дела внизу, и я отправлюсь спать только тогда, когда с ними покончу.
– Разве я уже не гожусь на то, чтобы помочь вам? – укорила хозяйку дуэнья.
– Мне надо побыть одной. Ступай спать. Я скоро тоже пойду.
И поскольку служанка продолжала настаивать, Хуана твердо заявила:
– Ступай, я так хочу!
Чико услышал еще невнятные причитания, приглушенное шарканье стоптанных туфель, затем стук двери, захлопнутой в ярости, и... более ничего.
Наступила недолгая тишина – Хуана, очевидно, желала удостовериться, что дуэнья в самом деле ушла. Затем Чико различил стук маленьких каблучков по ступенькам лестницы из резного дуба. Карлик соскользнул с табуретки и стоя принялся ждать Хуану.
Девушка вошла в кухню. Не говоря ни слова, она упала в просторное деревянное кресло, которое старая Барбара позаботилась принести сюда специально для нее, и, облокотившись о стол, уронила голову на руки; она сидела так, не шевелясь, с остановившимся взглядом расширенных глаз, не проронив ни единой слезы.
Чико безмолвно уселся рядом с ней на чистые и сверкающие плитки кухонного пола и, словно опасаясь, как бы их холод не причинил ей вреда, осторожно взял ее маленькие ножки в свои ладони и бережно поставил их себе на колени.
То ли Хуана уже привыкла к подобным поступкам карлика, то ли была слишком озабочена, но она, казалось, не обратила ни малейшего внимания на эту нежную заботу, оказываемую ей. Она сидела по-прежнему бледная, неподвижная, уставившись в пространство; временами по ее телу пробегала дрожь.
А Чико, не произнося ни слова, печально смотрел на нее глазами доброго пса и, когда чувствовал, что она дрожит, легонько сжимал ее ступни, словно говоря ей:
– Я здесь! Я разделяю твое горе. Долго они сидели так молча: она – быть может, забыв о его присутствии, он – не зная, каким образом оторвать ее от горьких размышлений. Наконец он жалобно произнес:
– Ты страдаешь, маленькая хозяйка?
Она не ответила. Но очевидно, волны любви, исходившие от Чико, растопили ледяной панцирь, сковывавший ее бедное истерзанное сердце, потому что она уронила свою красивую головку на ладони и тихо заплакала, часто и судорожно всхлипывая, как то бывает с детьми, которым нанесли страшную обиду.
– Бедная Хуана! – произнес он опять, машинально сжимая ее детские ножки.
У маленького человечка хватило сил пожалеть ее – прежде всего ее! Ведь он отлично знал, что с ней и почему она так плачет. Бедная Хуана! Ее слезы падали прямо ему на сердце, словно капли расплавленного свинца. Он смутно ощущал, что вот-вот свершится непоправимое, что она заговорит и с неосознанной жестокостью признается ему в том, чего не вынесет его душа.
И вдруг Эль Чико решился на истинный подвиг самоотречения и сам бросился навстречу своей судьбе; мужественно – со слезами на глазах и с улыбкой на устах – он спросил:
– Так ты его любишь?
– Люблю? Кого?
Но он молчал. Он отлично знал, что ему нет необходимости называть имя. Хуана не могла не понять этого вопроса.
Она и в самом деле сразу же все поняла и вовсе не удивилась тому, что ему известно о ее чувстве.
Просто вопрос прозвучал неожиданно и застал девушку врасплох. А может быть, она попросту никогда не задавала его себе – вот так прямо, без всяких уверток. Во всяком случае, Хуана отняла руки от лица, и глядя на карлика глазами, полными слез, ответила с трогательным простодушием:
– Не знаю!
На мгновение в его сердце вспыхнул огонек надежды. Если она и сама этого не знает, быть может, не все еще потеряно. Быть может, ему удастся в конце концов излечить ее от увлечения чужеземцем, а потом и завоевать...
Однако огонек этот тут же погас. Девушка не смогла – или не захотела – сдерживаться и горестно сказала, не замечая, как эти слова ранят маленького человечка:
– Не знаю, люблю ли я его! Но вот людей, которые столь ожесточенно преследуют его и которые, чтобы победить его, такого мужественного и такого сильного, завлекли его, наверное, в какую-нибудь ловушку, где подло убили... этих людей я ненавижу! Я их ненавижу, это убийцы... проклятые убийцы... да, да, проклятые!
В ярости повторяя эти слова, она неистово топала каблучками, забывая, что бьет ими Чико, а может быть, попросту не заботясь о том – ведь карлик принадлежал ей, и, значит, она могла обращаться с ним грубо и даже жестоко.
Но малыш не шелохнулся. Он даже не почувствовал боли от ударов каблуков. Хуана могла бы избить его в кровь – сейчас он бы этого и не заметил. Смертельная бледность разлилась по его лицу. Одна мысль билась в его мозгу, и она-то и делала его равнодушным к физической боли:
«Она ненавидит и проклинает тех, кто заманил его в ловушку! Но ведь я как раз из их числа!.. Значит, она будет ненавидеть и проклинать и меня тоже? Если бы только она знала! Она бы бросила мне в лицо это слово: «Убийца!» Она прогнала бы меня с глаз долой... и все было бы кончено, мне бы оставалось только умереть. Умереть!..»
И тут Хуана тоже вспомнила о смерти. Она сказала, продолжая плакать: