Ну давай, кто кого переглядит. Что-то в этом взгляде ее беспокоило. Он был живой, но и отрешенный, неподвижный. Словно луч исходил из обжигающих голубых глаз.
Она обернулась, отчасти ожидая увидеть что-нибудь чудное, скажем, служанку, корчившую рожицу, тогда интерес гондольера стал бы ясен и о нем можно было забыть. Сзади оказалось лишь пустое окно да глухая стена. Глаза ее неохотно совершили обратный путь в поисках прибежища понадежнее, но безуспешно. Они снова остановились на гондольере. Тот сидел ссутулившись, но не выглядел неловким или скованным. С колена свисала загорелая рука, на фоне загара поблескивали золотые кольца. Похож на черную птицу, которая села и не сложила крылья.
Наконец их взгляды встретились. Не летает же он в самом деле, подумала мисс Джонстон. И вообще между нами вода. Вон как в ней все отражается. Осмелев, она принялась разглядывать его лицо. Кофейные усы лихо подкрученны… это они делают его похожим на хищника, пирата? Нет, пожалуй, что нет. Интересно, как это он обзавелся этими рыжевато-коричневыми волосами? Вон как пенятся под черным лихо изогнутым сомбреро. Впрочем, шатены в Венеции дело обычное. Под его настойчивым взглядом она снова опустила глаза и в ту же секунду ощутила перемену в поведении слонявшихся без дела слуг и услышала знакомый голос.
— Лавиния! Лавиния! — Окрики матери словно прошили террасу автоматными очередями. — Мне что, всю ночь тебя ждать?
— Иду! — сложив руки рупором, крикнула мисс Джонстон и начала пробираться мимо расставленных в беспорядке столиков туда, где, покачивая горделивой светловолосой головой, стояла ее мать, а вокруг нее суетились слуги.
— Где моя гондола? — вопросила эта дама, окидывая Большой канал столь властным взором, что дочери подумалось: вот сейчас судно, подобно Венере, восстанет прямо из волн. — Я заказала гондолу на одиннадцать. Прихожу в половине двенадцатого, а ею и не пахнет.
— Эмилио, Эмилио! — закричал консьерж, до того уменьшившись в размере, что алый жилет повис на нем, как на пугале. — Он здесь, мадам.
— Что же он не подплывает, если он здесь? — возмутилась миссис Джонстон и, чуть смягчившись, добавила: — Да, вижу, отвязывается. До чего несподручно управляться с этими гондолами! Ничего, скоро кончится их время.
Эмилио, вытянув руку, хватался за столбики, и суденышко, неохотно повинуясь его воле, подплыло к ступеням. Жестом, который так и хотелось назвать напыщенным, гондольер снял с головы шляпу и приложил к груди, ветер подхватил и вздыбил его волосы. Словно во сне мисс Джонстон увидела, как ее мать, ступив на шаткую дощечку, наградила гондольера пристальным взглядом, перед которым трепетал весь Бостон, а потом — беспрецедентное проявление слабости! — веки ее на миг дрогнули, но это не укрылось от внимания дочери.
— Comandi, Signora?[17] — спросил гондольер, пока мисс Джонстон внедрялась в пространство, только что освобожденное матерью.
— Что он сказал? — спросила миссис Джонстон, ошеломленная такой наглостью — к ней обратились на иностранном языке!
— Он хочет знать, куда нас везти, — пояснила Лавиния.
— Разве он не знает? — поразилась ее мать: как это ее желания, даже самые сокровенные, могут быть кому-то не ведомы?
Гондольер, словно стремясь помочь, шагнул вперед и почтительно склонился над ними.
— La chiesa dei Santi Giovanni Paolo?[18] — предложил он. Он произнес эти слова мягко, нежно, врастяжку, словно они очень ему нравились.
— Они это говорят всегда: везут туда всех и каждого, — провозгласила миссис Джонстон, давая понять, что все разговоры и все маршруты венецианцев сводились к словам, сказанным гондольером. — Нет, там нам делать нечего. Посмотри в свою книгу, Лавиния, что она предлагает на третий день?
— Боюсь, нам за ней не угнаться, — сказала Лавиния. — Поздно выезжаем. В двенадцать все церкви уже закрыты. Давай поплывем по Большому каналу к мосту Риальто, а назад вернемся по маленьким каналам.
— Так и распорядись, — велела миссис Джонстон, устраиваясь поудобнее на подушках.
— Gondoliere, — неуверенно начала Лавиния, словно собиралась испрашивать его мнение по какому-то частному делу. Она обернулась и увидела его лицо совсем рядом; унизанная кольцами левая рука, лежавшая на колене, оказалась на одном уровне с ее глазами. До чего эти венецианцы любят произвести впечатление! Подготовленный вопрос улетучился из головы. Она дала ему команду обрывочными словами и туманными жестами. Гондола тронулась в путь. Мимо заскользили дворцы; и вот они уже плывут под железным мостом. Еще немного — и большой поворот.
— Этот гондольер, дорогая моя, настоящий мастер своего дела, — заметила миссис Джонстон. — Смотри, как ритмично гребет.
Ни о чем венецианском мать Лавинии не отзывалась так тепло. Но может, в этом городе все такие целеустремленные?
— Зато ему неведома томная нега, — пробормотала Лавиния.
— Что неведомо? — откликнулась ее мать, шурша своими шелками.
— Ничего, мама, так.
В тысячный раз Лавиния спустилась с небес на землю. В эту минуту они обогнали барку, груженную доверху лимонами и помидорами. Хозяин барки так и налегал на шест, тело блестело от пота, но он все же повернулся и дружелюбно, как это умеют итальянцы, окликнул гондольера миссис и мисс Джонстон. Он улыбался во весь рот на фоне роскошных плодов, их изобилие хорошо сочеталось с его бьющей через край энергией. Но Эмилио снизошел лишь до односложного ответа, то ли пробурчал, то ли хмыкнул. До чего молчалив, подумала Лавиния. Ничего, я вытащу его из скорлупы, попрактикую на нем мой итальянский. Попрошу о чем-нибудь рассказать.
— Questo?[19] — решительно спросила она, указывая на мрачное строение слева.
— Palazzo Rezzonico,[20] — произнес он почтительно, будто это название было ниспослано Богом, а взрывчатое двойное «z» прозвучало так укрощенно, так нежно, будто сорвалось с уст ангела.
Ну а дальше что? Вот и пообщались. Едва появляется возможность поговорить, у меня все слова из головы вон, думала про себя Лавиния. Будь этот человек эскимосом, я бы задала ему вопрос на прекрасном итальянском, не забыла бы про третье лицо, единственное число и женский род, соблюла бы все формы вежливости. Но едва возникает опасность, что тебя поймут, начинаешь бурчать что-то нечленораздельное. Если разобраться, продолжала рассуждать Лавиния, хмуро поглядывая на диагональные арабески из скорпионов и сороконожек, украшавших платье матери, всегда ли я откровенна, когда знаю, что меня могут понять? Слава богу, такое случается редко. По ассоциации она вспомнила Стивена Селесиса и его надвигающийся визит. Если бы в мыслях я называла его «Сти», может, я бы и пошла навстречу и ему, и матери. А что, по крайней мере, он интересуется культурой.
— Куда?
Чей-то внезапный окрик испугал ее. Кто виноват в этом легком столкновении — Эмилио? Она подняла голову. Он смотрел прямо перед собой, величавый и ко всему безразличный, словно колокол, изрядно поколобродивший в полночь и утихомирившийся. Большой канал остался позади, по узкому рукаву они проталкивались дальше; цель их поездки, Риальто, уже недостижима. Конечно, это заметила и миссис Джонстон. А все-таки я сделаю, что задумала, подстегнула себя Лавиния, иначе и меня сразит душевная анемия, которой так хвастаются мои соотечественники венецианцы. Надо выяснить, прав Рескин[21] или нет, без этого мое время будет потрачено впустую. Мама считает его правым, так у нее на первом месте убеждения, а потом суждения. А у меня убеждения — если я во что-то поверю — пойдут за суждениями, ясными и четкими.
— Эй!